– Видел.

– Еще бы вы отказались! – процедил он.

– Не понял…

– А то я не заметил, как вы в Читосэ по ее груди и бедрам зорким своим взглядом стреляли!

– Какой вы наблюдательный! – Я решил, что от лишнего комплимента с меня не убудет.

– Жизнь и не такому научит! Так вот вы, Минамото-сан, должны понимать, что все ее прелести, – он продолжал держать руки разведенными, – могут возбуждать нас с вами еще два-три года, максимум – пять, не больше!

– А вам этого мало?

– Мне – нет, мне достаточно, а может, даже и много. Я, в отличие от вас и Наташи, не японец. – Он вновь начал улыбаться. – Это ей мало, она-то хочет, чтобы это вечно продолжалось! Как тут, в вашей идиллической Японии, все циклично и бесконечно!

– А вечно именно это продолжаться не может… – констатировал я давно известный мне как, увы, немолодому уже мужчине непреложный физический факт.

– То-то и оно, что не может, – закачалась передо мной аккуратно подстриженная русая голова.

– Значит, вам нужен спальный объект помоложе? – Мне понравилось время от времени переходить на циничный русский, который по емкости и красочности намного превосходит наш заковыристый, но ужасно пресный японский.

– Это во-вторых, – кивнул он.

– А во-первых?

– А во-первых, я сам не хочу становиться этим вашим злополучным «спальным объектом»! – горько усмехнулся Заречный.

– А что, распрекрасная Наташа Китадзима вас именно в него пытается превратить?

– Есть у меня такое подозрение, – вздохнул он. – Понимаете, Минамото-сан, не в обиду вам, японцам, будет сказано, но, насколько я знаю из своего личного опыта, подкрепленного еще и горьким Наташиным, русская женщина в постели с японцем никогда счастлива быть не может. Как, впрочем, и в личной жизни вообще…

– Да? – Этот его националистический выпад несколько задел. – Вы считаете, что мы как мужики ни на что не годимся?

– Не обижайтесь, Минамото-сан, – завертел он головой из стороны в сторону, – но все знакомые мне русские женщины, которые замужем за японцами, именно об этом говорят. В постельном плане, я имею в виду, и в плане общего мужского внимания. Что касается паспорта и денежного обеспечения, то там все прекрасно – нет проблем, а вот как дело до плотских утех доходит, просто беда!…

– И много у вас таких неудовлетворенных русских знакомых среди всех охочих до земных радостей?

– Немного, но есть, – Заречный посмотрел на свои часы, – и все они в своих коечных приговорах японским мужикам единодушны!

– Чем же мы им не угодили? Размером?

– Размер здесь ни при чем! – Заречный напустил на свое сексапильное лицо туман философичности. – Отношением прежде всего!…

– Отношением?

– Конечно! Для вас женщина именно, как вы сами только точно определили, «объект», и не более того. Это мы, русские, витаем в абстрактных эмпиреях. Это мы испытываем оргазм от одного только упоминания о светлом будущем. Это нам чуждо вокруг себя все материально прекрасное, потому что нам достаточно иметь в башке эфемерные образы этого самого прекрасного. Зачем стараться руками, если есть богатое воображение! Зачем строить красивые дома, если достаточно вообразить их в своих мозгах! А вы, японцы, – нация конкретная, материалистически ориентированная, и к абстрактному мышлению вы не приучены! Вам вещественное, физически осязаемое вынь да положь! А с воображением у вас откровенные напряги!…

– Как это?

– Так это! – весело парировал, как оказывалось, далеко не глупый плейбой Олег Валерьевич. – Возьмите хотя бы ваш дурацкий культ еды! Я четвертый день в Японии, давненько не был, а со времен Аомори, как погляжу, ничего не изменилась. Телевизор включишь – одна сплошная еда! И ничего, кроме еды, под разными соусами! Вам главное, чтобы все можно было руками взять и в рот положить. А если за эту ниточку потянуть, можно более глубокие вещи обнаружить. От этого же у вас, например, и театр на нуле, и актерская школа как понятие отсутствует!

– Подождите, Заречный-сан! – Я притворился, что ему удалось сбить меня с толку. – Мы начали про женскую неудовлетворенность, а вы мне сначала про гастрономию с кулинарией, а теперь вдруг про театр и лицедеев!…

– Постель, Минамото-сан, – тот же театр, и ничто больше! – Разошедшийся в своем обличительном японофобском раже Заречный еще вальяжней, чем прежде, раскинулся на узком стуле. – Даже если вам, японцам, как и нам, русским, от бабы нужно только одно – понятно что, по законам того же театрального действа вы обязаны сымитировать, сыграть приступ неистовой любви к ней, к «объекту» вашему с раздвинутыми ногами, а не отваливаться от вашей пассии, томной и разомлевшей, сразу же после того, как вы кончаете это свое сладенькое «одно дело».

– А мы, значит, сразу же отваливаемся? – поинтересовался я на всякий случай.

– Насколько я знаю, да, причем во множественном числе! – язвительно заметил Заречный. – У вас же, в Японии, хороших актеров нет и быть не может! Это гены! Вы абстрагироваться от материальной действительности не можете по определению. Для вас же сыграть роль исключительно для того, чтобы телесно близкому человеку угодить, равносильно самоубийству. Перед чужими и физически далекими от вас людьми вы будете лицемерно на коленках по татами ползать и лбом из того же татами многовековую пыль выбивать – ради контракта, скажем, на строительство чего-нибудь глобального, например нефтепровода какого-нибудь. А на женщину, которая вам детей рожает и трусы ваши стирает, вы после соития смотрите с презрением, а то и ненавистью. Она, дескать, вас в неподобающем, распаленном виде поверх себя наблюдала, и вам теперь за это ваше якобы недостойное поведение перед самим собой стыдно. И чтобы стыд этот заглушить, вы бабу свою презрением и обливаете. А ей, бедной, и податься из-под вас некуда, потому как у нее, в большинстве случаев, ни образования, ни профессии.

– Страшные вещи рассказываете, Олег Валерьевич! – Я изо всех сил старался сохранить хоть какие-нибудь остатки хладнокровия. – Глаза на нас открываете, да так, что солнце вашей русской правды нам эти глаза ножом режет!

– Да будет вам, Минамото-сан! Вы ведь женаты, что тут для вас нового! – усмехнулся Заречный. – Тот же Китадзима-сан, который, как теперь оказывается, уже покойник, именно таким образом и поступал с Наташей, несмотря ни на какие там аспирантуры и достоевщину!

– А вот тут, Заречный-сан, я позволю себе с вами поспорить. – Я обрадовался внезапному расширению поля битвы и поспешил воспользоваться предоставившимся шансом. – Достоевщину придумали вы, русские, и теперь носитесь с этим жупелом по всем океанам и континентам. Однако если к этой вашей достоевщине повнимательнее приглядеться, выйдет все та же банальная постель – и ничего более… Та же приправленная длиннющими – абсолютно пустыми и тоскливыми – диалогами многострадальная койка, ради которой, собственно, и созданы вашим распрекрасным Федором Михайловичем все эти сонечки мармеладовы, Настасьи филипповны и грушеньки-яблоньки…

– Да я и не спорю! – неожиданно легко согласился со мной Заречный. – Это отец ваш или наши старики-литературоведы будут вам перечить и о бесплотной духовности кричать, а я не буду. Для меня эта наша достоевщина – один сплошной разврат, квинтэссенция похоти и садизма! Тут у нас с вами полное взаимопонимание.

– Значит, Наташа вам на своего мужа жаловалась? – Я попытался вернуть распалившегося умного красавца в старое русло.

– Естественно! Вы что думаете, ей конкретно я нужен был? – иронически заметил он. – Если бы так, то тогда, может, мы бы с ней о долгосрочных планах задумались. Но я же понимаю прекрасно, что нужен ей только в качестве антипода глухонемого, слюнявого мужа…

– Слюнявого? – Меня поразило это знакомое с недавних пор определение.

– Ну не слюнявого, а… – Олег Валерьевич замялся, подыскивая нужное слово, – размазни, в общем…

– Хорошо, Заречный-сан, значит, если я правильно понял, убийство Хидео Китадзимы вас ничуть не расстроило?