– Хидео? – удивленно спросила она.
– Разумеется, – кивнул я.
– Сегодня утром.
– Перед конференцией?
– Да, перед тем как ехать в университет. – Она внимательно посмотрела на изголовье постели.
– А почему Китадзима-сэнсэй с вами не поехал? – Мне захотелось послушать ее версию истории, уже рассказанной Ганиным. – Почему его не было на конференции?
– Я же вам сказала, Минамото-сан, что Хи был рыбой… – Наташа опять расстроенно вздохнула.
– Верно, сказали, но толком не пояснили, что вы под этим подразумеваете.
– То, что ему было на все и на всех наплевать! – вдруг вырвалось у нее из трепетной груди.
– Значит, научные симпозиумы его не привлекали?
– Только те, где он мог сам что-нибудь сказать. – Она вытащила из коробки на тумбочке около постели бумажную салфетку и принялась осторожно стирать разводы теней под припухшими глазами. – А там, где говорят другие, ему делать было нечего… Вы же, наверное, от папы своего знаете, что на филологических конференциях народ собирается не для того, чтобы других послушать и ума набраться, а только для того, чтобы себя показать…
– К тому же, если он был аспирантом моего отца, он, должно быть, занимался кем-нибудь типа Достоевского, – поспешил я воспользоваться ганинским подарком. – А вы сегодня все больше про Петрушевскую с Нарбиковой, да?
– Да мне тоже все эти нарбиковы и петрушевские!… – в сердцах, как обычно говорят о наболевшем, выпалила прекрасная Наташа и поспешила добавить: – Как, впрочем, и Федор Михайлович…
– Вы ему из университета сегодня звонили?
– Минамото-сан, вы женаты ведь, да? – Она вдруг внезапно для меня сменила тему – с абстрактной филологической на животрепещущую физиологическую.
– Женат, – признался я.
– Вы сегодня своей жене сколько раз звонили? – Она вперилась в меня двумя лоскутками глубокого сумеречного неба.
– Это, Наташа, к делу не относится. – Мне не понравилось изменение курса в нашем дискурсивном маршруте.
– Относится, – декларативно заявила она. – А вам ваша жена сколько раз сегодня звонила?
– Хорошо, Наташа. – Я покорно опустил голову. – Вы хотите сказать, что сегодня мужу не звонили, он вам – тоже, и это в порядке наших, японских, семейных отношений, так?
– Именно это я хочу сказать, – согласилась со мной она. – Вы очень понятливый японец.
– Спасибо! – Я почувствовал прилив клюквенного сока к своим потрепанным хоккайдским ветром и собственными детьми щекам. – Тело обнаружили вы, я так понимаю?
– Да, так…
– Вы вошли и увидели…
– Увидела Хидео… – Она поднялась с постели и медленно подошла к окну. – Он лежал с ножом в груди… Как сновидение какое-то!… Хичкок, что ли…
– А может, всего-навсего элементарная достоевщина? – осторожно поинтересовался я.
– Чай, не Настасья Филипповна!… – Она обернулась ко мне и изобразила на своем тонком лице подобие грубой гримасы.
– И вы позвали Ганина?
– Я не знаю, что бы я без него делала! – В ее небесных глазах блеснула оптимистическая зарница.
– Как вы его позвали?
– Как? Он разве вам не сказал? – В голосе Наташи послышалась легкая досада.
– В самых общих чертах…
– Открыла окно и закричала…
– Извините, Наташа, может быть, тупой вопрос, но все-таки: а почему через окно?
– Что значит «почему через окно»? – Наташа прикоснулась тонкими увядающими, но все еще хранящими в себе живительное тепло пальцами к сетке на окне.
– Логичнее было бы выбежать за дверь, нет?
– Вы думаете, я соображала тогда, что было логичнее? – усмехнулась она. – Да и пока я до дверей добежала бы, он бы тысячу раз уехать успел…
– А зачем вы открыли обе створки окна, – решил я продемонстрировать блестящие результаты своей наблюдательности, – если кричать Ганину можно было бы и через одну?
– Вы полагаете, я помню? – Она продолжала улыбаться.
– Надеюсь, что помните или вспомните. Надежда, Наташа, вещь не самая слабая…
– В каком смысле?
– В том, что она умирает обычно последней, когда все остальные чувства в человеке уже почили в позе.
– В бозе, – пробурчала она. – Что?
– Почить в позе звучит, по крайней мере, двусмысленно, – пояснила она и машинально взглянула на кровать. – Получается нечто фривольное в духе нашего с вами Ганина…
– А в бозе – это уже не по-ганински? – улыбнулся я.
– В бозе – это по-божески, – глубоко, но не слишком печально вздохнула она.
– Наташа, а можно задать вам вопрос совсем на другую тему? – Ее последний глубокомысленный, но с привкусом цинизма вздох вкупе со взглядами, обращенными на супружеское ложе, заставил меня вспомнить недавнее проницательное наблюдение Ирины Катаямы о том, что все русские женщины, вышедшие замуж за японцев, мазаны одним миром, или, опять же не дожидаясь поправок со стороны грамотных российских филологов, миррой.
– Смотря на какую, – осторожно откликнулась она. – Темы, они разные бывают…
– На деликатную, – предупредил я, не испытывая абсолютно никаких желаний от задуманного вопроса отказываться.
– Деликатную? – Она насторожилась еще больше.
– Скажите, почему у вас с Китадзимой-сэнсэем нет детей? – рубанул я наотмашь.
– Упс-с-с… – прошипела она от неожиданности.
– Посудите сами, – начал я комментировать свое срочно требующее словесных индульгенций изречение, – благополучная пара, два пожизненных университетских контракта…
– А-а, вы в этом смысле… – Она начинала успокаиваться.
– Именно. Так почему?
– Вы интересуетесь, почему вот здесь, – она обвела взглядом свою роскошную спальню, – ничего не зародилось?
– Здесь или… – Я стыдливо опустил глаза. – Дом у вас, как я успел заметить, не маленький…
– И вы о том же! – как мне показалось, с радостью в своем немолодом надтреснутом голосе констатировала она.
– О чем?
– О койке!… – Наташа в мгновение ока превратилась в незабвенную сахалинско-ниигатскую Ирину.
– Я не имел в виду секс… – Я попытался отыграть несколько моральных миллиметров.
– А про детей зачем спросили? – язвительно поинтересовалась она. – Если про секс не хотели?…
– Мне просто странно, что у такой красивой пары нет детей.
– Не было, – поправила она меня.
– Не было, – согласился я.
– И Хидео мой красавцем не был, – добавила она и села на пуфик перед высоким трюмо.
– Я его не видел никогда, – признался я и чуть было не добавил: «И Ато Китаяму тоже…»
– Немного потеряли. – Она уставилась на себя в зеркало.
– Да? – деланно спросил я.
– Я же сказала вам: Хи был холодный и безразличный, как жирный, скользкий карп… Как внутри, так и снаружи…
– Я не знаю, насколько жирен и скользок может быть карп… – грустно протянул я. – Особенно изнутри.
– Да, вы, японцы, на карпов только любуетесь, а в руки не берете и в рот не кладете! – заявила она.
– В рот? – ехидно переспросил я в лучших ганинских традициях.
– Я же говорю: и вы туда же! – Наташа продолжала демонстрировать блестящую реакцию.
– Куда туда? – поинтересовался я.
– Туда, куда и все другие мужики, и Ганин, кстати, ваш тоже! – прошипела она.
– А куда мой Ганин? – Мне стало любопытно разрешить загадку Ганина без его помощи.
– А вот сюда! – Она вдруг медленно моргнула своими длинными, мастерски подклеенными ресницами и не спеша, все с той же сноровкой публичной девки, подтянула на своих бедрах туго обтягивающую их юбку и – боже, наконец-то! – обнажила две белые полоски своего прекрасного тела над ажурным верхом черных чулок. – Ганин тоже сюда хочет!…
– Да? – Я не мог отвести глаз от открывшегося мне райского вида на альковном фоне пушистой спальни.
– Да! – Она скосила глаза на оттянутую юбку и обнаженные прелести. – Как?
– Впечатляет, – признался я.
– Глупости! – Она вернула юбку на прежние позиции, переместив все увиденное мной из плоскости физически грубой реальности в высокую сферу виртуального, бестелесного обладания.
– Время позднее, Наташа, – я посмотрел на часы, но вместо циферблата увидел на них все те же черно-белые бедра, – так что давайте на сегодня закончим!
