А вторым неизвестным являлся сам капитан Мураками, о котором мне лаконичный Нисио ничего рассказать не соизволил. Видимо, предполагалось, что я с ним уже знаком, но сколько я ни рылся в полутемных загашниках своей бездонной памяти, никакого капитана Мураками ни из Ниигаты, ни с Хонсю вообще припомнить не мог. У нас, на Хоккайдо, в Вакканае служит один Мураками, кстати с очень неплохим русским языком, но он пока лейтенант. Еще, помнится, в Хакодатэ есть Мураками, кажется, именно капитан, но с русскими делами он не связан: занимается экономическими преступлениями.

В общем, выходов из сложившейся ситуации было несколько, самым простым представлялось позвонить по мобильному Нисио и в течение тридцати секунд получить исчерпывающие ответы на оба вопроса – как о номере рейса и названии авиакомпании, так и о внешности этого самого Мураками. Можно было и не опускаться до унизительного звонка начальству, а элементарно подойти к стойке информации, заглянуть в приторные шоколадные глазки острозу-бенькой девчушки в дурацкой розовой шляпке с обернутой мерзкой зеленой лентой тульей и попросить ее дать после семнадцати тридцати объявление по громкой связи, что-де майор Минамото ожидает капитана Мураками под тремя белыми березами, что благополучно произрастают в зале вылета на втором этаже с того самого момента, как аэропорт Новый Читосэ был сдан в эксплуатацию.

Но я, разумеется, пошел третьим путем – славным, боевым путем гордого, независимого самурая. Ни звонить Нисио, ни флиртовать с девушками из справочного бюро я из принципа не стал, а взял бразды правления сложившейся ситуацией в свои руки и с ходу разрешил первую проблему. Десяти секунд мне хватило, чтобы изучить ультрамариновые дисплеи информационных мониторов и выяснить, что из Ниигаты в семнадцать тридцать прилетает только рейс компании ANA. Имея в запасе пятнадцать минут, я демонстративно не спеша повлекся навстречу солнцу, то есть строго на восток.

Как я буду вычислять капитана Мураками, особенно если он прилетит в штатском, что, впрочем, сделал бы на его месте любой здравомыслящий офицер полиции (про спесивых рядовых и кичливых сержантов не скажу), включая меня самого, я даже подумать толком не успел. Не успел потому, что среди немногочисленных встречающих я увидел своего бесценного друга Ганина. О том, что он будет сегодня в Читосэ, он мне ничего не говорил, но обидеться на его скрытность я тоже не успел, так как рядом с Ганиным я уже разглядел европейского вида женщину, с которой словоохотливый сэнсэй имел удовольствие о чем-то непринужденно беседовать.

Внешность ганинской дамы заставила меня остановиться, подать вправо и опуститься на кресло в зоне для курения, чтобы белесая стена тошнотворного дыма прикрыла меня от глазастого Ганина и дала мне возможность, во-первых, без спешки подумать, как мне себя вести дальше, и, во-вторых, повнимательнее разглядеть ганинскую спутницу. Уже через секунду я поймал себя на мысли, вернее, на чувстве, что второе для меня сейчас куда важнее первого. В памяти блеснула отарская Ирина Катаяма, и все последующее разглядывание мягко улыбающейся в ответ, держу пари, на бесконечные ганинские хохмы и прибаутки примечательной европеянки обернулось техническим практикумом в прикладной компаративистике, где, правда, вместо двух литературных шедевров за объект исследования брались два шедевра российской природы.

Ей было далеко за сорок, скорее почти «полтинник», хотя на фоне моложавого для своих сорока, как он сам любит талдычить, «со многими лишними» Ганина она выглядела даже моложе сэнсэя, который, по моему глубокому убеждению, живя здесь, в Японии, стареет значительно медленнее своих соотечественников. Макияжа, судя по дистанцированному взгляду, наложено даже меньше, чем можно было бы, – в противовес сегодняшней отарской Ирине. Значит, дама эта не так вульгарна, но зато в сексапильности они, пожалуй, равны. Там – туго обтягивающие аппетитные молодые бедра брюки, здесь – прямая, простая, но показательно на пять сантиметров выше колен строгая юбка, а сверху – классический приталенный пиджак, чуть подчеркивающий наличие груди, но не выставляющий ее на всеобщее обозрение, поскольку, понятное дело, в таком возрасте далеко не всегда бывает, что выставлять, тем более на всеобщее обозрение. Именно так одеваются нынешние русские бизнес-леди, нахватавшиеся от своих американских предшественниц не только способностей выпекать в неделю по миллиону, как они их теперь там называют, «баксов», но и привычки одеваться подчеркнуто по-деловому и одновременно весьма сексуально. В довершение ко всему на ее изящных ножках наблюдались, естественно, не светлые, а черные, полупрозрачные колготки (мне, впрочем, тут же непреодолимо захотелось, чтобы это были не колготки, а чулки на кружевном поясе), что, как известно всем нормальным мужикам, также является условным сигналом к полной готовности женщины на рискованное, но сладостное минутное приключение.

Особенно меня порадовали в ее облике волосы. Нет, не то что они у нее густые и черные – у моей Дзюнко и почернее, и погуще будут, да и сама она у меня помоложе. Меня глубоко удовлетворила ее стрижка, она вселила в меня умиротворяющее чувство гармонии и вкуса. Конечно, у давешней Ирины волосы намного длиннее, что, по международным мужским сексуальным меркам, гораздо притягательнее. Но чем старше женщина, тем короче она должна стричься, – это мое глубокое убеждение, и думаю, что уже до конца своей физической жизни я с этой точки зрения не сойду. Дело тут не в самих волосах, а в сочетании длины волос с женскими глазами.

Вы когда-нибудь сравнивали глаза молоденькой девушки и опытной дамы, как принято выражаться в литературных салонах, «бальзаковского возраста»? Соль девичьих глаз (не слез, а именно глаз!) – в их открытости, невинности и простоте, в отсутствии цинизма и скептицизма. И к этому романтическому по идейной сути своей взгляду как нельзя лучше подходят распущенные по плечам воздушные длинные волосы, за которыми поминутно застенчиво прячется эта глазастая девичья невинность. У видавшей виды дамы глаза другие. Не уверен, что все они источают мудрость, но уж расчета и цинизма в них всегда хоть отбавляй. Такая дама смотрит на тебя не пугливо, как неопытная восемнадцатилетняя девочка, которую смущает уже одно только осознание твоей принадлежности к иному полу, а в зависимости от степени стервозности характера – как львица или волчица, но в любом случае – как агрессор, готовый покусать тебя острыми клыками ехидства и иронии. И к этим созревшим для сексуальной самостоятельности очам, на мой просвещенный взгляд, длинные волосы никак не подходят. Если у сорокапятилетней дамы длинные, распущенные волосы, значит, она откровенно распутна и чувства меры в физиологических проявлениях своих чувств обычно не знает. Короткая же стрижка вносит в облик зрелой дамы покой и гармонию: общаясь с ней, можно с одинаковым интересом думать о реальной полноте ее бедер и зада, предусмотрительно укрытых полами длинного пиджака, и говорить, скажем, о последней версии какой-нибудь крутой бухгалтерской компьютерной программы, позволяющей ее компании экономить в месяц до десяти тысяч все тех же злополучных «баксов».

Если бы не объявление невидимой малахольной девицы о благополучном приземлении рейса из Ниигаты, я бы еще с удовольствием подышал тяжелым сигаретным дымом и поразглядывал очаровательную ганинскую визави, но проклятая работа заставила меня второй раз за сегодняшний день, скрепя сердце и скрипя поясницей, подняться и сделать шаг навстречу идеалу.

– Привет, Ганин! – выстрелил я в широкую спину сэнсэя. – Как Лариса твоя? Онигирей налепила?

– О, Такуя! – Ганин неподдельно удивился, что с ним, завзятым лицедеем, случается крайне редко. – Ты как здесь?

– Да вот дела… – Я покосился на ганинскую даму.

– Да! – спохватился Ганин. – Вы случайно незнакомы?

– Не имел чести. – Я покрутил головой.

– Ну как же? – вдруг неожиданно хриплым голосом, вслед за черными колготками довершающим формирование ее сексапильного образа, воскликнула женщина. – Вы же Минамото-сан, да?