Нам не повезло с нормальными безобидными городскими сумасшедшими, за которыми можно бегать по улице, всячески задирать, дразнить и приставать, слушая невнятную, пузырчатую болтовню.

Зато имелся почти одомашненный снежный человек. Водовоз Колодезников. Конечно, не трехметровый великан, какие встречаются в особенно глухих местах, в горных и лесных. Ростом наш не вышел, – метр с кепкой, эдакий снежный лилипут. Однако по другим приметам – хоть куда!

Зимой и летом ходил в шапке-малахае и бараньем тулупе, мехом наружу, напоминая старинный резной гардероб. Ни в жизнь не раздевался, даже когда мылся. Намыливался, не снимая кальсон и фуфайки. Но, судя по лицу, густо заросшему рыжей шерстью, весь был ровно мохнатый.

От него слыхали два слова. «Во-оу-да!» – выл утробно, как матерый волчище, развозя по улицам воду в огромной железной бочке на низкорослой кобылке с бычьей головой. «Шало-пня!» – глухо ревел, будто лось, и щелкал кнутом, когда мы цеплялись за бочку, чтобы прокатиться. В общем, для снежного человека довольно разговорчив.

Кроме нелюдимой лохматой кобылы по кличке Фугас, напоминавшей задумчивую белохвостую гну, другие домашние животные к нему не приближались. Кошки рыдали и теряли сознание, завидев бочку. Собаки чуяли и за версту обходили. Птицы же, напротив, повсюду летали за водовозом, садились на малахай, поклевывая чего-то, как санитары на диком зубре.

Вадик Свечкин подглядел однажды, как водовоз ловил рыбу в ручье, – голыми лапами, точно медведь. Более того, поднимал на телегу свою бочку в пятьсот литров, будто заурядное полено. Может, была не полная.

Никто не видел, где и как он наполняет эту бочку. Вода, редкого родникового вкуса, никогда не кончалась, будто бочка бездонна. Поговаривали, что на дне – алмазы, потому и вода живая. Целебная. И правда, водохлебы в нашем городке совсем не болели. Сразу умирали, когда время подходило, легко и без мучений. В аптеку если кто и заходил, один только водовоз Колодезников.

Плодородная была вода. Польешь огород, помидоры и огурцы уродятся гигантами. Какие-то бугорцы и помигоры!

К бочке Колодезников не подпускал. Сам черпал из нее тяжелым кованым ковшом-водохваткой и разливал по ведрам. Все же вода понемногу расплескивалась. Зимой бочка заледеневала. Над ней клубился пар.

Когда становилась неузнаваемой, похожей на айсберг, и кобыла Фугас, как ни тужилась, не могла сдвинуть с места, водовоз брал зубило, бережно обкалывая лед. И появлялась прежняя, голая, как абрикосовая косточка. Колодезников вытирал ее насухо тряпочкой, как дорогой автомобиль.

Частенько он уходил в лес. И, сколько мы ни выслеживали, растворялся меж деревьев, исчезал в чаще. А возвращался всегда с полным мешком за плечами. Кого собирал, чего ловил – неведомо. Полагали, что навещал родню, снежную, к примеру, бабушку, а в мешке – гостинцы. В том числе алмазы для бочки.

Никто не знал, когда и откуда он появился. Вроде бы всегда жил, с незапамятных времен, на отшибе, в своей хибарке – с одним оконцем и дверью без крыльца. То ли сарай, то ли банька. Словом, берлога.

Неподалеку от нее как раз раскинулся вытоптанный пустырь, на котором мы с ребятами играли в лапту.

Какая услада – точно угодить палкой-лаптой по мячу, чтобы он упруго, со звоном и свистом, взвился в небо! Или словить его, если водишь в поле, одной рукой, почти не глядя, угадав полет, гася силу палочного удара, которая еще гудит в мяче. «Дропку поймал!» – орал тогда с восторгом, будто не мяч, а птица в кулаке. А что означает «дропка», – разрази гром! – не знаю. Может, и в самом деле есть такая прыткая птичка «дропка». Впрочем, поймал мяч с лету, вот тебе и «дропка», радуйся и голову не морочь…

Играли помногу часов, до ночи. Иногда мяч выныривал из неровных мигающих сумерек прямо перед носом, не отклонишься, и так шибал, что светлее становилось. Или скрывался в траве, и тогда все ползали на коленках, шарили, как слепцы, находя лягушек и улиток, грибы, вроде дедовского табака, и яблоки, вроде конских. Самое неприятное, когда улетал к берлоге водовоза Колодезникова. Редко кто вызывался отыскивать впотьмах. Оставляли до следующего дня.

Как-то старшеклассник Николай Подкорытин забил мяч лаптой под самую крышу, над тускло горевшим окном. Побежал вытаскивать, да и глянул с дуру в оконце. Ничего не разобрал, – так, вроде какие-то подушки повсюду, зеленые и голубые, – но вскоре у него начали пробиваться усы, а потом и борода. «Заразился», – шептались наши ребята.

Всегда найдется человек, которому, как говорится, больше других надо. У нас в городишке известно, кто это таков – Курилов с автобазы. В каждой бочке затычка.

Не давали ему покою алмазы. Курилов по пятам ходил за водовозом. Даже в аптеку, где тот взял зачем-то три подушки – кислородную и две водородных. Наблюдал Курилов за берлогой, целясь в окошко подзорной трубой, и много дней распутывал в лесу водовозные следы. Ползал и вынюхивал. Наконец, соорудил охотничью засидку, как на медведя.

«Вот, баранки гну! – радовался про себя, поджидая. – Добуду камешки, верно говорю, и – к черту вонючую автобазу!»

Упорный Курилов знает, где притаиться, – всегда с добычей. Услышал, как птицы слетаются – фырр-фырр! – на полянку среди бурелома. Пригляделся – и еле различил водовоза Колодезникова, такой он свой в лесу, точно пень или другая коряга, вроде птичьего гнезда. Бесшумно, будто пуганый зверь, собирал в мешок корешки, вершки, метелочки и каменья, на которые и смотреть-то лень.

Глазам своим не поверил Курилов – столько сило-часов впустую! Однако не таков Курилов с автобазы, чтобы сразу сдаться, руки опустить.

Темной, непроглядной ночью – выдаются такие ночи специально для злоумышленников – подкрался он к бочке, стоявшей под навесом у берлоги водовоза. Кобылка Фугас спала рядом, погрузив бычью голову в мешочек с овсом. Только белый хвост, как маятник, качался из стороны в сторону. Времени у Курилова было в обрез, это он точно знал, – водовоз дремал не более сорока минут в сутки.

Курилов расторопно и тихо, как долгоногий комар-карамора, взлетел на бочку, нащупал крышку с хитрым висячим замком и принялся совать в отверстие один за другим ключи от разных автомобилей. Хитрый замок не ожидал, видно, настолько простого подхода и сдался на седьмом ключе.

С трудом Курилов отвалил крышку, тяжелую, как люк канализации, и задохнулся. Такой повеяло небесно-лесной свежестью, что голова закружилась. Впрочем, у Курилова долго не кружилась. Он умел хорошо тормозить. Изловчился, скользнул босыми ступнями в бочку, где оказалось куда светлее, чем снаружи, и притворил за собой крышку.

Воды было по колено. Нежно касалась и ласкала грубые куриловские ноги. Он пошарил пяткой там и сям, нащупав, как и ожидал, камешки. По всем ощущениям – алмазы! Набрал воздуху и нырнул. Показалось, что очень глубоко. Дно круто уходило вниз, теряясь в голубоватой дымке. Курилов не придал этому большого значения, поскольку голова стояла на тормозе. Привычный ныряла, распутыватель лески и выдиратель крючков из подводных зацепов, он не сомневался в успехе – только воздуху еще ухватить.

Однако, выплыв на поверхность, все же удивился. Воды по горло, и местность совсем незнакомая. Курилов поднял руки, чтобы нащупать люк, но, увы, не дотянулся – высокая пустота над головой! А в голове – низкая. Так и побрел незнамо куда, на цыпочках, с поднятыми руками, будто сдаваясь неведомо кому.

– Похоже, заплутал, баранки гну, – бормотал Курилов, вспоминая родную, милую автобазу. – Потерялся, верно говорю…

Ранним утром, когда Колодезников выехал на работу, кобылка Фугас как-то странно фукала и фыркала. Скорее мычала – мгну, гну! Водовозу послышались даже отдельные слова – баранки, гну, заплутал! Хотя кобылка вроде уверенно трусила по знакомым городским улицам.

Колодезников тпрукнул и строго подошел к голове. Но та поглядела такими невинными, прозрачными глазами, что совестно стало за подозрения. Навострив ухо, водовоз наконец, разобрал, что мычание из бочки. Приоткрыл крышку и увидел над водой большой белый цветок с заплывшими глазками – то ли лотос, то ли кувшинку.