Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

«Париж в русском смысле – пустыня, – писала разочарованная Гиппиус Н. А. Бердяеву. – Эмигранты – одичалые единицы или замкнутые старые кружки, как старые эсеры, сухая и тупая группа Милюкова. Все это неподвижно и непроницаемо. Есть еще церковный кружок, но это и все: окружение его – неинтересно – „остатки“ русской бюрократии, с которыми просто нам нечего делать и не о чем говорить». «Остается одно, – заключала Гиппиус, – уйти каждому в себя, в собственную работу».

Между тем падение в ноябре 1920 года врангелевского Крыма («Врангель весь провалился, – записывала в дневнике Гиппиус. – Большевики прорвались в Крым, все хлынуло на пароходы, сам Врангель уже в Константинополе. Что и требовалось ожидать»), означавшее завершение Гражданской войны, и объявление Лениным весной 1921 года «новой экономической политики», частично восстанавливающей «рыночные» отношения между городом и деревней (знаменитая «замена продразверстки продналогом»), радикальным образом меняло отношение к РСФСР ведущих европейских держав. Начинался процесс официального признание «царства Антихриста» сначала Старым, а затем и Новым Светом.

Мережковские используют все возможные средства, чтобы «вразумить» европейских лидеров, но им приходится выступать в качестве «частных лиц», не имеющих не только собственной «партии», но и поддержки большинства русских эмигрантов, и даже – широкой общественной трибуны. Большинство авторитетных русских изданий за рубежом отказываются публиковать «экстремистов», а «маргинальная» периодика Мережковских не интересует. С ними постоянно сотрудничает лишь газета «Общее дело», редактором которой был «старо-новый, или ново-старый эмигрант, всем известный Бурцев, всю жизнь ловивший провокаторов и шпионов, разоблачивший в свое время Азефа, попробовавший всех, кажется, тюрем сам: от каторжной тюрьмы в Лондоне – до Петропавловской крепости в Петербурге, при большевиках».

Владимир Львович Бурцев был и в самом деле замечательной личностью,[28] однако элемент «сенсационности», присущий как его собственному журналистскому стилю, так и стилистике всех его многочисленных изданий, делал публикации Мережковских в «Общем деле» малоубедительными в качестве политических деклараций. К тому же газета в 1922 году находилась «при последнем издыхании»; вскоре она будет прекращена и возобновлена лишь в 1928 году, совсем в другую «политическую эпоху».

Не жаловала Мережковских в начале 1920-х годов и французская пресса: Гиппиус с обидой отмечала, что по сравнению с «первой эмиграцией» «французские литературные круги были нам теперь почему-то дальше прежнего. Вообще все было не то, не так, точно переместилось, перекосилось (это мы переместились, но куда – еще не успели понять)». Между тем не нужно было быть особенным прозорливцем, чтобы понять, что традиционно «левая» французская литературно-художественная элита «борцов с русской революцией» в 1920–1922 годах принимала, конечно, не так, как «борцов с русским абсолютизмом» в 1906–1908 годах. Изданная Мережковским специально для европейских интеллектуалов книга статей «Царство Антихриста» (на французском и немецком языках-1921, на русском – 1922) пользовалась куда меньшим спросом, чем приснопамятный сборник о «царе и революции» 1906 года.

У Мережковского в качестве средства воздействия на общественное мнение и на «сильных мира сего» оставалось только «европейское литературное имя»: переводами его исторических романов (особенно популярен был «Леонардо да Винчи») зачитывалась тогда вся Европа от Северного до Средиземного моря. Это, кстати, было не так мало, и открытые письма Мережковского к папе римскому Пию XI, Г. Гауптману, журналисту и редактору Э. Бюро вызывали известный резонанс – но и только.

Характерен в этом смысле эпизод встречи Дмитрия Сергеевича с популярным французским политиком Э. Эррио на вечере, устроенном в Интернациональном клубе зимой 1920/21 года. Выслушав горячую речь Мережковского, искренне тронутый ею Эррио счел долгом выступить с ответной речью, «любезной, благожелательно-обещающей». В конце этой речи Эррио заверил «большого русского писателя», что понимает его озабоченность судьбами России, и несколько раз убедительно повторил:

– On ne vous lachera pas! Вас не оставят!

На этом он счел свою миссию выполненной.

«Нет, довольно, – писала в дневнике Гиппиус. – Пусть теперь соединяется с большевиками Ллойд-Джордж, пусть их признают, пусть они расползутся по всей Европе, пусть! Пусть! Они „научат Европу уму-разуму“, как только что объявил Троцкий. А под конец проучат они и всех союзников самих…»

Участие Мережковского в отечественных политических сражениях конца 1910-х – начала 1920-х годов на стороне тех сил, которые открыто делали ставку на иностранную интервенцию, дорого обошлось репутации нашего героя как в глазах современников, так и во мнении потомков. Автор этих строк менее всего склонен видеть в миссии историка-литературоведа род адвокатуры и потому не счел необходимым сопровождать изложение фактов в этой части нашего повествования некими «примирительными» комментариями, смягчающими в восприятии современного читателя «неудобную фактологию».

Однако стремление к исторической объективности заставляет напомнить, что экстремизм был присущ не только взглядам Мережковского в начале двадцатых годов, но и действиям большинства ведущих советских руководителей этих лет. Это были коммунисты-интернационалисты, которые строили свою политику в расчете на немедленную «мировую революцию» и потому считали «экспорт революции» из России в Европу и Азию не только допустимым, но – основным содержанием внешней политики РСФСР. Перед глазами Мережковского и его «союзников» были Л. Д. Троцкий, призывавший «вымыть копыта» красноармейской конницы в Индийском океане и утверждавший, что «путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии», Н. И. Бухарин, который видел в Варшаве «ключ от Берлина и Парижа», и М. Н. Тухачевский, прямо говоривший о своем польском походе 1920 года, как о начале мировой революции: «…Германия революционно клокотала и для окончательной вспышки только ждала соприкосновения с вооруженным током революции. В Англии рабочий класс точно так же был охвачен живейшим революционным движением ‹…›. Нет никакого сомнения в том, что если бы на Висле мы одержали победу, то революция охватила бы огненным пламенем весь Европейский материк» («Поход за Вислу»). Созданный тогда же «Марш Буденного» воплотил эту программу Тухачевского в художественную форму:

Даешь Варшаву! Дай Берлин!
Уж врезались мы в Крым!

Позиция Мережковских в начале 1920-х годов становится до конца понятной только на этом историческом фоне.

* * *

Генуэзская конференция весной 1922 года зафиксировала признание европейскими странами равноправия двух систем собственности – капиталистической и коммунистической, создав основу для политического и экономического «мирного сосуществования» РСФСР и «буржуазных демократий». В послевоенной и послереволюционной Европе наступило относительное затишье. Откровенные экстремисты-интернационалисты вроде Троцкого потеряли ключевые посты в руководстве созданного на руинах Российской империи Союза Советских Социалистических Республик, а рост влияния экстремистов-националистов в странах самой Европы, потерпевших поражение в мировой войне, страны-победительницы предпочитали не замечать. Здесь все хотели верить в «вечный мир», и Мережковский был одним из немногих неприятных пессимистов, позволяющих себе публично усомниться в незыблемости и правоте принципов Версальского мирного договора.

Его позиция в этот последний период жизни теперь окончательно определяется: пользуясь своим авторитетом писателя «с европейским именем», он считает своим долгом напоминать при встречах с «сильными мира сего» о крайнем неблагополучии в современном мире, о страданиях России под игом тоталитарного режима, об угрозе коммунистической агрессии, о возможности Второй мировой войны. Но все его заявления отныне делаются с позиции частного лица, руководствующегося не столько «мистическими прозрениями», сколько обычным здравым смыслом, – ни к каким партиям или общественным движениям он принципиально не примыкает.

вернуться

28

В. Л. Бурцев (1862–1942) окончил 1-ю Казанскую гимназию (1882), учился в Петербургском и Казанском университетах, однако курса не кончил, так как в 1885 году был арестован за участие в «Народной воле» и сослан в Сибирь. Из ссылки Бурцев бежал за границу, где начал издавать журналы «Свободная Россия» и «Народоволец». В последнем он помещал статьи, призывающие к цареубийству и террористическим актам, устрашающим «буржуев», за что был арестован уже английской полицией и приговорен к полутора годам каторжных работ. В 1900 году под редакцией Бурцева вышел первый выпуск сборника «Былое», содержащего документы, связанные с историей русского революционно-освободительного движения (эти сборники станут целым этапом в отечественной исторической науке). В 1905 году Бурцев вернулся в Россию, но после поражения революции вновь эмигрировал и начал издавать за границей журнал «Общее дело», на страницах которого в 1908–1909 годах поместил целый ряд сенсационных материалов, разоблачающих революционеров-провокаторов – Е. Ф. Азефа, А. М. Гартинга, З. Н. Гернгросс-Жученко. После начала мировой войны Бурцев вернулся в Россию и сдался правительству, был амнистирован и поселился в Петрограде. В 1917 году он разоблачал связь Ленина с немецкой разведкой и его провокационную роль по отношению к вопросу о войне. После октября 1917 года Бурцев был за это брошен в Петропавловскую крепость, однако в память о прошлых революционных заслугах выпущен и весной 1918 года эмигрировал.

82
{"b":"95867","o":1}