Но… совсем «уйти из этой компании» он не мог, хотя бы потому, что свою личную ответственность за происходящее Горький ощущал гораздо острее, чем Мережковский. В русской революции он участвовал не «декларативно», а действенно и начиная с 1905 года открыто был на стороне радикальных социал-демократов. Во время Декабрьского вооруженного восстания в Москве в 1905-м в квартире Горького и М. Ф. Андреевой был один из штабов восставших. В 1906 году Горький был эмиссаром Ленина в США, осуществляя сбор средств на партийные нужды (то есть на революцию), а в 1907-м – присутствовал с правом совещательного голоса на V съезде РСДРП. В 1908 году у Горького на Капри, где он жил в «первой эмиграции» (с 1906 по 1913 год), Ленин и «богостроители» вели полемику, определяя идеологию социал-демократического движения, а в 1909 году Горький, А. А. Богданов и А. В. Луначарский организовали в Италии партийную школу для русских рабочих.

Горький видел в русской социал-демократии силу, способную осуществить экономическое и культурное переустройство страны, в целесообразности которого он не сомневался никогда. «У нас, русских, две души, – писал Горький в 1915 году, – одна – от кочевника-монгола, мечтателя, мистика, лентяя ‹…› а рядом с этой бессильной душою живет душа славянина, она может вспыхнуть красиво и ярко, но недолго горит, быстро угасая, и мало способна к самозащите от ядов, привитых ей, отравляющих ее силы. ‹…› Нам нужно бороться с азиатскими наслоениями в нашей психике, нам нужно лечиться от пессимизма – он постыден для молодой нации. ‹…› Натуры действенные, активные обращают свое внимание главным образом в сторону положительных явлений, на те ростки доброго, которые, развиваясь при помощи нашей воли, должны будут изменить к лучшему нашу трудную, обидную жизнь».

В революционном движении на стороне большевиков, по мнению Горького, участвовали те самые «активные натуры», которые являлись носителями «положительного» начала русской жизни, а главная его претензия к «мерзавцам Ленину и Троцкому» заключалась в том, что их выступление в октябре 1917 года он считал преждевременным: «Когда в ‹19›17 году Ленин, приехав в Россию, опубликовал свои „тезисы“,[22] я подумал, что этими тезисами он приносит всю ничтожную количественно, героическую качественно рать политически воспитанных рабочих и всю искренно революционную интеллигенцию в жертву русскому крестьянству. Эта единственная в России активная сила будет брошена, как горсть соли, в пресное болото деревни и бесследно растворится, рассосется в ней, ничего не изменив в духе, быте, истории русского народа».

Таким образом, Мережковский и Горький, равно видя в событиях октября 1917 года историческую трагедию, говорили на разных языках. Для Мережковского социализм Ленина и Троцкого являлся абсолютно негативной величиной, а его торжество – началом «царства Антихриста» в России. Для Горького же программа новой власти «в идее» оказывалась величиной сугубо положительной, а весь негатив шел от авантюризма вождей социал-демократов, решивших использовать удобный момент для захвата власти, не считаясь с последствиями такого захвата в тогдашней российской «расстановке сил».

Подобное качественное различие в оценке «октябрьских событий» объективно делало Мережковского и Горького идейными врагами. И никакие «частные» гуманные акции Горького в эпоху военного коммунизма не могли компенсировать в глазах Мережковского и его друзей то «сущностное зло», которое, по их мнению, было содержанием «миссии Горького» в истории послереволюционной России. Отсюда и крайне пристрастное, несправедливое отношение к личности и творчеству Горького во всех письменных и устных высказываниях Мережковского и Гиппиус после 1917 года. Любые упреки в «клевете» и «необъективности» здесь представляются неуместными. «Горький – не друг, а враг, злейший враг русского народа», – писал Мережковский Г. Гауптману в 1921 году.

А если враг не сдается – его уничтожают.

Поначалу Мережковские еще пробовали как-то сопротивляться.

Мережковский выступал с «разоблачительными» лекциями и публиковал антибольшевистские статьи. Гиппиус редактировала Илье Исидоровичу Фондаминскому (находившемуся в городе на полулегальном положении) эсеровский «манифест», который предполагалось зачитать на сессии Учредительного собрания.

– Учредительное собрание и большевики ни минуты не могут сосуществовать, – говорила она Илье Исидоровичу. – Или «вся власть Учредительному собранию», и падают большевики, или «вся власть Советам», и тогда падает Учредительное собрание.

Фондаминский соглашался.

Как уже говорилось, «упало» – Учредительное собрание. «Я, кажется, замолчу навек, – констатировала Гиппиус. – От стыда. Трудно привыкнуть, трудно терпеть этот стыд» —

Новые «хозяева жизни» не принимали те «правила игры», к которым привыкла дореволюционная интеллигенция. На литературном вечере, посвященном пророчествам Достоевского о русской революции, устроенном Мережковскими, после первого же доклада к столу президиума подошел комиссар в кожанке.

– Прошу немедленно сообщить адрес этого Достоевского! – жестко потребовал он, играя желваками.

– Тихвинское кладбище, – ответил докладчик.

– Тогда прошу заседание считать закрытым, – хладнокровно парировал представитель власти.

Были случаи и похуже. Так, во время чтения на пасхальном вечере 1918 года старого стихотворения Мережковского «"Христос Воскрес!" – поют во храме…» сидящий в зале красногвардеец из пистолета выстрелил в декламатора.

Жизнь для «троебратства» становилась вовсе беспросветной:

«Мы живем здесь сами по себе. Случайно живы. Голод полный», – записывает Гиппиус в дневнике 17 марта 1918 года. До этого Мережковские успели распродать все, что могли, – мебель, посуду, книги, наконец – стали продавать одежду. Денег хватало на «подвижнический», по выражению Мережковского, «рацион» – хлеб, кислую капусту, картошку.

Перед лицом надвигающейся общей гибели теряли смысл все прежние политические раздоры. В конце 1918 года к Мережковским стала захаживать в гости… бывшая подруга императрицы и самая активная «распутинка» Анна Вырубова. Слушая ее рассказы о жизни царской семьи, Гиппиус думала: «Все, что она могла сделать страшного и непоправимого, она уже сделала. Вернее – оно уже сделалось, прошло через нее, кончилось. Теперь она – пустота в пустоте…» Ранее, когда летом пришло известие о расстреле в Екатеринбурге царской семьи, Гиппиус помечает в записях: «…Отвратительное уродство этого – непереносимо. Нет, никогда мир не видел революции лакеев и жуликов. Пусть посмотрит…»

Все становилось «вверх дном». Прежние враги переставали быть врагами, а друзья вдруг оказывались в стане нынешних врагов.

В январе 1918 года Гиппиус составляла в «Дневнике» «поминальный синодик» бывших «знакомцев», оказавшихся теперь «по другую сторону баррикад»: