8 сентября 1943 года в Москве состоялся Собор епископов, избравший Патриархом Московским и всея Руси митрополита Сергия. Русская Церковь вновь возвращалась к каноническому строю своей организации. Впрочем, сам Сергий говорил на Соборе только о войне. По его настоянию, Собор принял составленное Патриархом постановление о том, что «всякий виновный в измене общецерковному делу и перешедший на сторону фашистов, как противник Креста Господня, да числится отлученным [от Церкви], а епископ или клирик – лишенным сана».

В 1944 году в стране было вновь открыто более 200 храмов. Разумеется, это был не конец противостояния русской Церкви и коммунистического режима: впереди были новые гонения и испытания, был неугомонный, бодрый разрушитель Хрущев, пообещавший показать всему миру «последнего попа» (наряду с «торжественным обещанием» построить коммунизм для «нынешнего поколения советских людей»), был и муторный, лживый брежневский «застой» с его казенным «государственным атеизмом» и арестами священников-диссидентов» (не по политическим, разумеется, статьям). Собственно «конец» наступил в 1991 году: коммунистическая власть неожиданно пала, увлекая в своем падении и Советский Союз, русская же Церковь, в очередной раз оказавшись в российском разброде, вновь принялась «собирать камни».

Теперь на прозвучавший в 1943 году отчаянный вопрос Зинаиды Гиппиус: «Если епископ Сергий уже 26 лет проповедует „ истину небесного идеала“ – сколько еще лет ему понадобится, чтобы „достичь отмены рабства“ куда горшего, чем старое, крепостное?» – ее оппонент мог бы четко ответить:

– Еще сорок восемь лет.

В схватке с коммунистическими «безбожниками», применявшими в своих гонениях все мыслимые формы государственного насилия, какие могла изобрести тоталитарная власть в XX столетии, русская Церковь, чьим оружием был только наперстный крест в руках запуганных до немоты приходских священников, одержала бесспорную и полную победу.

«…И врата ада не одолеют ее» (Мф. 16. 18).

Патриарх Сергий умер 15 мая 1944 года. 31 января 1945 года в Москве начал свою работу Поместный собор Русской православной церкви, на котором, помимо отечественного духовенства и мирян, присутствовали православные патриархи иих представители из Румынии, Сербии, стран Ближнего Востока, а также зарубежные иерархи Московской патриархии. Всего Собор составили 204 участника. Такого полномочного собрания русская Церковь не знала с 1918 года. 2 февраля 1946 года Собор избрал Патриархом митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия (Симанского), который был местоблюстителем престола после кончины Сергия.

Ко времени Поместного собора окончательно развалилось «обновленчество», а оппозиционные «сергианцам» церковные группы «иосифлян» и «катакомбников» начали движение в сторону объединения с Московской патриархией. Впрочем, группы непримиримой «катакомбной», или так называемой Истинно православной церкви (которые очень жестоко преследовались советскими органами госбезопасности), сохранялись вплоть до конца СССР. Однако смерть «узурпатора» Сергия и утверждение на патриаршем престоле Алексия – героя блокады, избранного Поместным собором, привели к тому, что, оставаясь на нелегальном положении, многие из «катакомбников» стали возносить молитвы за Патриарха, то есть фактически примкнули к Москве, так сказать, «на правах автономии». В дни, когда писалась эта книга, было окончательно решено и объединение Русской православной церкви за рубежом с Московской патриархией. Единство русского православия, прошедшего в XX веке через горнило гонений, восстанавливается сейчас, таким образом, окончательно.

Грандиозную фигуру Сергия в истории новейшей русской Церкви сейчас, созерцая эту историю с рубежей уже завершенного этапа и зная финал всей «советской трагедии», переоценить, конечно, трудно. Тем не менее «стыд мученичества», который претерпели «сергианцы» в 1927–1941 годах, до сих пор омрачает образ Патриарха.[45] Сам Сергий даже не пытался прямо объясниться ни с современниками, ни с потомками, но его одинокий, загадочный образ, и сейчас тревожащий воображение многих, остался в народной памяти окруженным таинственными легендами. Рассказывают, например, что некий прямодушный батюшка, решивший в конце 1920-х – начале 1930-х годов порвать с «сергианцами», ругательски ругал «продавшегося большевикам» митрополита, а затем во сне увидел Сергия, коленопреклоненного.

– Вот ты меня ругаешь, а я-то каюсь, – промолвил Сергий.

Если же от подобных апокрифов перейти на почву строгого историзма, то, по крайней мере, нельзя не признать, что Сергию удалось практически доказать справедливость своих слов, некогда произнесенных с трибуны Религиозно-философских собраний:

– Церковь не восставала прямо против рабства, но проповедовала истину небесного идеала и этим, а не чем-либо иным, она достигла отмены рабства!

Среди всех участников Религиозно-философских собраний, высказывавших, как мы помним, самые разнообразные версии отечественного «церковного действия» в грядущем XX столетии, Сергий, когда история его вынудила перейти от слов к делу, оказался наиболее убедителен. Спорить с этим нельзя – и на этом мы «оставим жгущийся в обе стороны жупел», как говаривал покойный Розанов.

Роль Мережковского – организатора этих самых Религиозно-философских собраний – оказалась в грядущей трагедии русского православия куда менее заметной, а в последние месяцы его жизни – попросту жалкой. Тем не менее слова Н. А. Бердяева, с которых и начиналось наше повествование, —

представляются сейчас, в общем, исторически оправданными. Их правоту может засвидетельствовать и автор этих строк, впервые по-настоящему открывший для себя Мережковского, листая том только что купленного «Иисуса Неизвестного» в зале для встречающих аэропорта «Пулково-2» весной 1997 года, ожидая запаздывающий самолет из Мадрида. Чтение, помнится, увлекло, а «жизненное религиозное возрождение», о котором пророчествовал Бердяев, как всегда в России «со скрипом и издержками», все же шло как раз в эти фантастические годы, так что менее чем через месяц после памятного «пулковского вечера» я вдруг оказался «в процессе воцерковления». Не скажу, чтобы между этими двумя событиями была совершенно прямая связь, но, как говорится, из песни слова не выкинешь.

Время вообще произвело с наследием Дмитрия Сергеевича странную метаморфозу: если для современников чтение его произведений было скорее знаком религиозного «свободомыслия», то нынешний российский интеллигент, начитавшись Мережковского, с неумолимостью железной оказывается затем если не в лоне, то, по крайней мере, в ограде Московской патриархии и, препоручая себя ее заботам, переключается с традиционных для интеллигенции «духовных поисков» на что-либо более продуктивное. Правило это, насколько я могу судить, без исключений.

Это странно, поскольку собственно содержание большинства книг Мережковского, скажем так, весьма далеко от апологии ортодоксии. Кстати, опять-таки по впечатлению сугубо личному, отношение большинства представителей современного православного духовенства к Мережковскому скорее сдержанное, нежели враждебное. Все его «богословские» построения принимаются здесь в качестве «игры ума», не требующей от активной современной православной религиозности сколь-нибудь жесткого противодействия, а только – деликатного уточнения при случае, что если уж оценивать деятельность писателя не с художественно-литературной позиции, а с позиции строгого, догматического православия, то на Дмитрии Сергеевиче все-таки клейма ставить негде (что абсолютно справедливо). И тем не менее Мережковский не чужой в этом кругу: если и не по хорошему мил, так по милу хорош, говоря его же словами.