– Но разве вы не знаете, как выбивались из подсудимых самооговоры? – спросил я.
– Это теперь легко сказать, а тогда…
– Товарищ маршал! – перешел на более высокую ноту и я. – Вы не можете забыть, что вы были одним из членов суда над этими военачальниками, и это решение суда отменено за отсутствием состава преступлений, и эти лица посмертно реабилитированы, а те, кто их преследовал, заклеймены позором. Не пришлось бы и вам оправдываться, признавать свою вину? Так, может быть, это следовало бы начинать с этой рукописи, а не усугублять ею прошлое, связанное с Военной коллегией под председательством Ульриха?
Я видел, как Копытин и Маринов устремили на меня глаза, а Михаил Михайлович Зотов чуть не с улыбкой подбадривал меня: давай, мол, давай, Вася!
– А вот вы и не знаете, как все это было, – заговорил Буденный. – А было вот как: уже поздно вечером позвонил мне на дачу Сталин: так, мол, и так, завтра с утра в Военной коллегии будут судить троцкистов-террористов, и тебе, Семен, надо там быть – членом суда; да смотри – слабины не давай, их расстрелять надо будет. Что тут делать? Приказ Хозяина – это приказ.
– Ну, и вы исполняли его ретиво, – заметил я.
– Как положено, – подтвердил маршал. – Тут либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Разве это не понятно?»
Думаю, что в этой беседе Семен Михайлович не лукавил. Показательно, что он ни словом не обмолвился ни о какой папке с секретными материалами о связях подсудимых с германской разведкой. А ведь сам Хрущев распространял слухи о такой папке, будто бы подброшенной Сталину немцами в провокационных целях. Буденному было бы очень выгодно сослаться в разговоре с явно не очень дружески расположенным к нему редактором на эту папку, чтобы хоть как-то оправдаться и убедить Поликарпова и остальных офицеров, что тогда, в 37-м, он действительно верил в виновность Тухачевского и остальных подсудимых. Однако ни о какой папке Буденный не говорил, что еще раз доказывает, что ее в природе не существовало (да и в материалах дела она никак не отражена). Зато Семен Михайлович честно признался, что и тогда в виновность Тухачевского не верил, а просто выполнял сталинский приказ, прекрасно понимая, что в случае отказа он сам окажется среди участников «военно-фашистского заговора». Опыт Гражданской войны, судьба Думенко и Миронова, расправа со всяческими оппозициями должны были научить его, как легко фальсифицируются расстрельные дела.
29 августа 1937 года, внося свой посильный вклад как в борьбу с врагами народа, так и в строительство Красной армии, Буденный написал Ворошилову о том, что в Инспекции кавалерии ему «приходилось бороться, разумеется, при поддержке Вашей и тов. Сталина, за существование конницы… так как враги народа в лице Тухачевского, Левичева, Меженинова и всякой другой сволочи, работавшей в центральном аппарате, а также при помощи Якира и Уборевича, до последнего момента всяческими способами стремились уничтожить в системе вооруженных сил нашей страны такой род войск, как конница». Бывший командарм Первой конной возражал «против какой бы то ни было реорганизации конницы и ее сокращения».
Климент Ефремович попытался урезонить Семена Михайловича: «Конницу обучали не враги народа, а мы с вами, и вы больше, чем я, так как непосредственно этим занимались». И предупредил, что «конницу нужно и будем сокращать», поскольку, дескать, таковы требования современной войны. Однако благодаря особой любви бывших руководителей Конармии к коннице накануне Великой Отечественной в составе Красной армии насчитывалось девять кавалерийских и четыре горно-кавалерийских дивизии, причем в годы войны их количество даже возросло. При этом они использовались непосредственно на фронте и несли большие потери при атаках на укрепленные позиции. В германской же армии к началу Второй мировой войны была всего одна кавалерийская дивизия. Правда, в дальнейшем численность кавалерии в вермахте возросла, однако главным образом за счет национальных частей – в том числе сформированных из тех же казаков. Причем использовались кавалерийские части в основном для борьбы с партизанами на оккупированных территориях.
В ходе начавшейся чистки критика высказывалась и в адрес Буденного, и в адрес Ворошилова. Многие фигуранты «военно-фашистского заговора» в своих показаниях называли их имена в качестве соучастников. 22 января 1938 года на совещании высшего комсостава РККА Сталин заявил: «Тут многие товарищи говорили уже о недовольстве Дыбенко, Егорова и Буденного… Мы не против того, чтобы товарищи были недовольны теми или иными фактами. Не в этом дело. Важно, чтобы они пришли и вовремя сказали Центральному комитету, что тем-то и тем-то недовольны… Недовольны тем, что якобы их мало выдвигают. Это неправильно. Нас можно упрекнуть в том, что мы слишком рано или слишком много выдвигаем и популяризируем таких людей, как Буденный, Егоров и др. Нас нельзя упрекнуть в том, что мы затираем талантливых людей». Показательно, однако, что среди названных поименно «зазнавшихся» военачальников Егоров и Дыбенко были в конце концов расстреляны, а Буденный даже выговора не получил.
Выступление же Сталина было просто прелюдией к уже предрешенному аресту Дыбенко и Егорова. 25 января 1938 года Сталин и Молотов подписали специальное постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР по факту «предательства» Дыбенко, командовавшего Ленинградским военным округом. Было справедливо отмечено, что Дыбенко «морально-бытово разложился… давал очень плохой пример подчиненным». Но главным обвинением против него стали «контакты с американскими представителями» – то есть обвинение в шпионаже. Следствию удалось установить, что Дыбенко просил американцев материально помочь родной сестре, которая проживала в США. После этих «шпионских» просьб сестра стала получать пособие.
В постановлении также отмечалось, что Дыбенко «вместо добросовестного выполнения своих обязанностей по руководству округом систематически пьянствовал, разложился в морально-бытовом отношении…». В письме Сталину Дыбенко пьянство отрицал, но в несколько своеобразной форме: «Записки служащих гостиницы „Националь“ содержат известную долю правды, которая заключается в том, что я иногда, когда приходили знакомые ко мне в гостиницу, позволял вместе с ними выпить. Но никаких пьянок не было». Выходит, если в «Национале» пьешь, то это как бы и не пьянка. А вот бытового разложения и сам Дыбенко не отрицал. 19 февраля его вызвали в Москву, где, уволив из армии, назначили заместителем наркома лесной промышленности. А уже 26 февраля арестовали как участника «военно-фашистского заговора», троцкиста и завербованного еще в 1915 году шпиона Германии и США. На следствии, которое проходило пять месяцев, он «признал» под пытками и заговор, и шпионаж, оговорив в числе прочих и «заговорщика» Буденного… 29 июля 1938 года он был казнен вместе с командующим военно-морскими силами СССР В. Орловым и пятью командармами.
Самым же удивительным и неожиданным оказалось падение одного из видных представителей конармейской группировки маршала А. И. Егорова, верного сталинского соратника со времен Царицына. Сгубили Александра Ильича тщеславие и невоздержанность на язык, особенно среди «своих». Но «свои»-то на поверку и оказались «чужими». Александра Ильича в октябре 37-го выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР по Вяземскому избирательному округу. Решив, что теперь-то бояться нечего, Егоров поделился наболевшим с давними друзьями из Первой конной – заместителем наркома обороны по кадрам Е. А. Щаденко и начальником финансово-планового управления РККА А. В. Хрулевым. Эта откровенность оказалась для маршала роковой. Уже в декабре 37-го, вскоре после того как Егоров стал депутатом Верховного Совета и формально обрел депутатскую неприкосновенность, на стол Ворошилова легли доносы Ефима Афанасьевича и Андрея Васильевича. Два друга согласно утверждали, что Егоров во время товарищеского ужина (отмечали назначение Щаденко заместителем наркома обороны, последовавшее в конце ноября) высказал недовольство тем, что историю Гражданской войны освещают неправильно – его, Егорова, роль умаляют, а роль Сталина и Ворошилова «незаслуженно возвеличивают».
