Все эти соображения мы решили сообщить M. Н. Тухачевскому и просить его указаний. Из Борщовичей в Буек срочно выехал командир штаба и оттуда в 23 часа 30 минут 19 августа направил в Минск через штаб Юго-Западного фронта донесение следующего содержания:
«К данному моменту части Конной армии подошли к г. Львов с юго-востока и востока на 6 вер. Противник, накопившийся перед Конной армией в огромных силах в составе 1-й и 2-й кавдивизий, 5, 6, 12 и 13-й пехотных дивизий, одного полка 11-й пехдивизии и гарнизона г. Львова, состоящего исключительно из добровольцев, при 8 бронепоездах, многочисленной артиллерии и нескольких эскадрильях самолетов, оказывает отчаянное сопротивление на всех подступах к г. Львову и даже переходит в контрнаступление, причем противник стягивает к Львову резервы, подвозя эшелонами по железной дороге. За 18 и 19 августа взять г. Львов не представилось возможным, но через два-три дня Львов должен быть занят частями Конной армии. Оставление Конной армией занимаемого участка и замену ее другой частью в данный момент и при данных условиях я считаю абсолютно невозможным и могущим катастрофически отразиться на всем фронте, ввиду того что противник, оперирующий против Конной армии, хотя и понес в боях 17 и 18 августа огромные потери в живой силе, однако не потерял активности и способности в значительной мере повести наступление тот же час, как только Конная армия снимется с боевого участка. Группа же львовского направления, состоящая из 45-й и 47-й пехдивизии, не в состоянии удержать львовской группы противника, причем фланг 14-й армии отстал от нашего левого фланга на 60–70 вер. Донося о вышеизложенном, прошу ваших указаний, как поступить».
Все же на случай, если командующий фронтом не согласится с нашим предложением, подготовили приказ на отход армии за реку Буг.
Всю ночь мы с Климентом Ефремовичем не спали, ожидая ответа из Минска. Он поступил около 6 утра. M. Н. Тухачевский подтвердил директиву о движении Конармии в район Владимир-Волынского.
Мы сразу же разослали в соединения заготовленный приказ. Он требовал, чтобы после отхода за Буг 4-я дивизия сосредоточилась в селе Руда, 6-я – в Адамах, 41-я – в Побужанах, а 14-я – в Холоюве. Для прикрытия оставленных рубежей каждая дивизия должна была выделить по полку. С подходом частей И. Э. Якира и после смены пехотой эти полки присоединялись к своим соединениям».
Тут можно сказать только одно. Если бы каким-то чудом Конармия все же взяла бы Львов, этот успех погубил бы ее окончательно и бесповоротно. Конармейцы наверняка бросились бы грабить город, который был побогаче Ростова. Разложившаяся Конармия застряла бы в районе Львова на неделю-другую. В этом случае она наверняка была бы окружена сильной львовской группировкой польской армии, которой, возможно, помогли бы и другие части.
Уничтожение Конармии могло бы иметь стратегическое и политическое значение. В этом случае Пилсудский, может быть, рискнул бы продолжить войну с Советами, пополнив свои силы за счет петлюровцев и пленных красноармейцев. В этом случае неудавшийся поход на Варшаву мог бы превратиться в поход на Киев, а то и на Москву. А если бы мир с Польшей был все-таки заключен, то без Конармии ликвидация Врангеля могла затянуться, и, возможно, «черному барону» удалось бы увести в Крым из Северной Таврии значительно больше войск, чем это случилось в действительности, а заодно прихватить туда и хлеб нового урожая. И тогда у Русской армии белых, во всяком случае, появился бы шанс перезимовать в Крыму. А если бы в момент кронштадтского и тамбовского восстаний в Крыму оставалась бы еще сильная группировка белых, то для подавления крестьянских восстаний у советского руководства могло не хватить сил. Да и Махно тогда оставался бы союзником в борьбе с Врангелем, и ликвидировать махновское движение было бы весьма затруднительно.
Но все это – чисто теоретические предположения, причем вероятность их осуществления все равно невелика. Скорее всего, и в случае гибели Первой конной мир с поляками был бы заключен примерно в те же сроки, а Врангеля все равно бы выгнали из Крыма до конца 1920 года. А вот конкретные судьбы Ворошилова и Буденного, да и многих других командиров-конармейцев, могли быть иными. В случае разгрома Конармии Семен Михайлович и Климент Ефремович вполне могли бы попасть в плен. Конечно, после заключения мира их тотчас бы вернули на Родину. Однако репутация руководителей Первой конной и в глазах народа, и в глазах партийного руководства была бы безнадежно подорвана. Вряд ли бы им светила в дальнейшем столь блестящая военная карьера, как это было на самом деле. И Сталин наверняка нашел бы себе других сторонников в военной среде. При таком развитии событий Ворошилов вряд ли стал бы наркомом обороны, и они с Буденным не удостоились бы маршальских званий. Наоборот, у руководителей Конармии были бы тогда все шансы оказаться в проигравшей группировке и стать жертвами репрессий 1937 года то ли вместо Тухачевского, то ли вместе с Тухачевским.
А ведь если бы Михаил Николаевич тогда, в августе 1920 года, дал бы себя увлечь перспективой взятия Львова, на что очень надеялся Реввоенсовет Первой конной, то, глядишь, и избежал бы казни в 37-м и не имел бы против себя опасных конармейских соперников. Так что Семену Михайловичу и Клименту Ефремовичу по-хорошему надо было бы на Тухачевского молиться, что спас их от неминуемого позора. А они его в 37-м хладнокровно отправили на расстрел…
Первая конная пошла в рейд на Замостье в попытке помочь разбитым войскам Западного фронта. Рейд закончился неудачно, Конармия понесла большие потери, попала в окружение, но вырвалась из него. 31 августа у местечка Стабров в 15 километрах от Замостья Семен Михайлович лично участвовал в рубке вместе с 24-м кавалерийским полком 4-й кавдивизии. Бывший командир взвода в этом полку Потоцкий, в будущем – генерал-майор-инженер, вспоминал: «Оглянувшись, я увидел группу всадников, а впереди знакомую коренастую фигуру командарма.
– Товарищ командарм, – что было силы закричал я, – еще конница справа!
Но Буденный и группа конармейцев продолжали скакать с обнаженными шашками. Командарм, поглядев в ту и другую сторону, громко подал команду:
– Черт с ними! Бей этих, потом тех!
Бойцы полка увидели командарма, ближайшие к нему услышали его необычную команду: «Бей этих, а потом тех!» и передавали ее по цепи. Эта команда подняла наш дух, усталость как рукой сняло, отовсюду неслись крики:
– С нами Буденный! Ур-рр-ааа!
Полк двинулся на врага. Завязалась рубка. Вначале я еще видел Буденного, старался своим взводом прикрывать его. Командарм был напорист. Он сильным ударом выбил из седла одного улана, слехстнулся в поединке с другим… В гуще боя, когда все смешалось и возникла настоящая свалка, я потерял Буденного из виду. Схватка была недолгой, вскоре противник, беспорядочно отступая, скрылся в лесу.
И тут мы снова увидели Семена Михайловича. Он был разгорячен боем, сверкающий клинок сабли опущен, усы задорно торчат, фуражка, закрепленная ремешком на подбородке, лихо сбилась набок. Счастливые минуты… Мы радовались успеху и гордились своим боевым командиром, храбрым и непобедимым в кавалерийском бою».
По многим воспоминаниям видно, что Буденный, прекрасный наездник, и рубиться умел как никто другой. Оба эти качества помогали Семену Михайловичу всегда выходить победителем из сабельных поединков. Стрелял он тоже метко, но всегда отдавал шашке преимущество перед маузером.
О польском походе Первой Конной сохранился уникальный документ – дневник знаменитого писателя Исаака Бабеля, автора нашумевшего сборника рассказов «Конармия». Бабель по чужим документам Кирилла Лютова, выдавая себя за русского, служил корреспондентом армейской газеты «Красный кавалерист» по 6-й кавдивизии. В «Конармии», которая сама по себе жестока, некоторые сюжеты, связанные с творимыми конармейцами еврейскими погромами, расстрелами пленных и насилиями над мирным населением, были существенно смягчены, в том числе и по цензурным условиям, а также во имя «художественной типизации». Илья Эренбург в 1964 году вспоминал в мемуарах: «Он смягчал все страшные места. Я сравнивал дневник с рассказами. Он почти не менял фамилии, эпизоды те же, он освещал только все какой-то мудростью. Он сказал: „Вот так это было. Вот люди, эти люди бесчинствовали и страдали, глумились и умирали, и была у каждого своя жизнь, своя правда“. Из тех же самых фактов, из тех же фраз, которые он впопыхах записывал в тетрадь, он потом писал».
