— Да, — шепчу я. «Правда? В самом деле?» Мое подсознание швыряет на пол пустую бутылку джина и садится в кресле, с ужасом глядя на меня.

Кристиан колеблется. Его губы сжаты в тонкую линию.

— Мы говорили, и я искупал ее. — Его голос звучит хрипло; я ничего не спрашиваю, и он быстро продолжает: — И я одел ее в твою одежду. Надеюсь, ты не возражаешь. Но она была такая грязная.

Черт побери… Он мыл ее?

Этого еще не хватало. Я взвинчиваю себя, глядя на несъеденные макароны. Теперь меня тошнит от их вида.

«Постарайся отнестись к этому разумно», — убеждает меня подсознание. Трезвая, интеллектуальная часть моего мозга знает, что он сделал это просто потому, что она была грязная. Но разумно отнестись к этому трудно. Мое хрупкое, ревнивое «я» не в силах это перенести.

Внезапно мне хочется плакать — не лить, как порядочная леди, слезы, которые красиво текут по щекам, а выть на луну. Я тяжело вздыхаю, чтобы подавить в себе это желание, но в моей глотке сейчас сухо и неприятно от непролитых слез и рыданий.

— Это было все, что я мог сделать, Ана, — мягко говорит он.

— Ты все-таки испытываешь к ней что-то?

— Нет! — говорит он в ужасе и закрывает глаза; на его лице я вижу страдание. Я отворачиваюсь, снова гляжу на тошнотворную еду. На него я смотреть не могу.

— Тяжело видеть ее такую — сломленную, не похожую на себя. Я забочусь о ней, как один человек о другом. — Он дергает плечами, словно сбрасывая неприятные воспоминания.

Господи, он ждет от меня сочувствия?

— Ана, посмотри на меня.

Я не могу. Я знаю, что если подниму на него взгляд, то расплачусь. Для меня всего этого слишком много, чтобы переварить. Я кажусь себе переполненной цистерной с бензином. Места больше нет ни для чего. Я просто не могу воспринять ничего нового. Я сдетонирую и взорвусь, и это будет отвратительно. Господи!

Кристиан проявляет заботу о своей экс-сабе таким интимным образом. В моем мозгу вспыхивает картинка: он моет ее, черт побери, голую. Жесткая, болезненная судорога пробегает по моему телу.

— Ана.

— Что?

— Не надо. Это ничего не значит. Я как будто ухаживал за ребенком, за бедным, больным ребенком.

Что он знает об уходе за ребенком? Это не ребенок, а женщина, с которой у него была вполне даже реальная извращенная сексуальная связь.

Как это больно… Чтобы успокоиться, я дышу полной грудью. Или, может, он имел в виду себя. Это он — больной ребенок? Тут уже мне понятнее… или, может, совсем непонятно. Ох, как все сложно… Я смертельно устала, мне надо лечь.

— Ана?

Я встаю, несу тарелку к раковине и счищаю ее содержимое в ведро.

— Ана, пожалуйста.

Я резко поворачиваюсь к нему.

— Перестань, Кристиан! Что ты заладил «Ана, пожалуйста»? — кричу я на него, и у меня по лицу снова текут слезы. — Сегодня я наглоталась достаточно всего этого дерьма. Я иду спать. Я устала, телом и душой. Оставь меня в покое.

Я почти бегу в спальню, несу с собой воспоминание об испуганных серых глазах. Приятно сознавать, что я способна его пугать. В считаные секунды стягиваю с себя одежду и, порывшись в его ящиках, вытаскиваю одну из его маек и направляюсь в ванную.

Я гляжу на себя в зеркало и с трудом узнаю в нем тощую, красноглазую уродину с лицом в пятнах. Это уже слишком. Я сажусь на пол и отдаюсь сокрушительным эмоциям, которые больше не в силах сдерживать; я наконец-то даю волю слезам, рыдаю так, что вот-вот треснет грудная клетка.

Глава 15

Эй, — нежно бормочет Кристиан, обнимая меня. — Пожалуйста, не плачь, Ана, пожалуйста. — Он сидит на полу ванной, я — у него на коленях. Обвила его руками и рыдаю, уткнувшись в его шею. Он зарылся носом в мои волосы и ласково гладит меня по спине.

— Прости, малышка, — шепчет он. От этих слов я еще крепче прижимаюсь к нему и рыдаю еще сильнее.

Мы сидим так целую вечность. Потом, когда у меня кончаются все слезы, Кристиан поднимается на ноги, несет к себе и кладет на постель. Через несколько секунд он уже лежит рядом со мной, погасив свет. Так, в его объятьях, я наконец-то уплываю в тревожный и грустный сон.

Внезапно я просыпаюсь. Мне жарко, болит голова. Кристиан обвился вокруг меня, как лоза. Он что-то бормочет во сне, но не просыпается, когда я выскальзываю из его рук. Я сажусь и гляжу на будильник. Три часа ночи. Меня мучит жажда, и нужно принять адвил. Слезаю с кровати и топаю в большую комнату.

В холодильнике я нахожу коробку апельсинового сока, наливаю его в стакан. М-м, восхитительно… мне сразу полегчало. Я шарю по шкафам в поисках болеутоляющего и, наконец, обнаруживаю пластиковую коробку с лекарствами. Принимаю две таблетки и наливаю еще полстакана сока.

Подхожу к стеклянной стене и любуюсь на спящий Сиэтл. Городские огни мерцают далеко внизу под этим небесным замком — или, точнее сказать, крепостью. Я прижимаю лоб к холодному окну — и мне сразу становится легче. Мне надо так много осмыслить после вчерашних откровений. Потом прислоняюсь к стеклу спиной и сползаю по нему на пол. Большая комната кажется в темноте таинственной пещерой. Ее освещают только три неярких огонька над кухонной стойкой.

Смогу ли я здесь жить, если выйду замуж за Кристиана? После всего, что он тут вытворял? Ведь, живя в этой квартире, он находится в плену всех своих извращений.

Брак. Предложение совершенно неожиданное и почти невероятное. Но ведь у Кристиана все неожиданно. Я иронично усмехаюсь. Если ты рядом с Кристианом Греем, ожидай самого неожиданного — возможны все пятьдесят оттенков безумия и пороков.

Моя улыбка меркнет. Я выгляжу как его мать. Это больно ранит меня, я шумно вздыхаю. Мы все похожи на его мать.

Какого черта я настаивала на раскрытии этого маленького секрета? Неудивительно, что Кристиан не хотел мне говорить. Но ведь он наверняка плохо помнит мать. Мне опять хочется поговорить с доктором Флинном. Но позволит ли мне Кристиан? Или он сам ответит на мои вопросы?

Я качаю головой. Я устала от всего, у меня болит душа, но я наслаждаюсь покоем комнаты и старинных картин — холодных и строгих, прекрасных даже в полутьме; каждая наверняка стоит целое состояние. Смогу ли я жить здесь? Лучше мне здесь будет или хуже? К болезни это или к здоровью? Я закрываю глаза, прижимаюсь затылком к стеклу и дышу глубоко и размеренно, очищаясь от тревоги.

Ночной покой взрывается от дикого, животного крика, от которого встают дыбом мои волосы. Кристиан! Черт побери — что случилось? Я вскакиваю на ноги и с бьющимся от страха сердцем мчусь в спальню еще до того, как затихает эхо этого жуткого звука.

Я включаю ночник возле Кристиана. Он мучительно бьется, мечется, переворачивается. Нет! Он снова кричит, и этот жуткий, леденящий звук снова пронзает мое сердце.

Черт, да ему снится кошмар!

— Кристиан!

Я наклоняюсь над ним, хватаю за плечи и трясу изо всех сил. Он открывает глаза, обезумевшие и пустые, быстро обводит взглядом спальню и задерживается на мне.

— Ты ушла, ты ушла, ты должна была уйти, — бормочет он, почти обвиняет меня — а сам выглядит таким несчастным, что у меня болит душа. Бедный мой!

— Я здесь, с тобой. — Я сажусь на кровать возле него. — Я с тобой, — нежно бормочу я, пытаясь его успокоить. Прижимаю ладонь к его щеке, глажу, ласкаю.

— Ты уходила, — шепчет он. В его глазах все еще безумный страх, но он уже отступает.

— Мне хотелось пить, я пошла на кухню.

Он закрывает глаза и трет ладонью лицо. Потом с несчастным видом открывает глаза.

— Ты здесь. Ну слава богу! — Он хватает меня и заставляет лечь рядом с ним.

— Я просто вышла попить.

«Да, я физически ощущаю интенсивность его страха…» Его майка промокла от пота, сердце бешено колотится, когда он прижимает меня к себе. Он жадно смотрит на меня, словно хочет убедиться, что я и вправду рядом. Я ласково глажу его по голове, по щеке…

— Кристиан, пожалуйста, не бойся. Я здесь. Я никуда не ухожу, — уговариваю я его.

— Ох, Ана, — вздыхает он.