Рана зажила довольно быстро, но теперь не кто иной, как Рохелио, следил за тем, чтобы ночью в кухне горел свет. Не то чтобы он полностью взял на себя заботу о собаке, но любому человеку со стороны, не знакомому с их историей, могло показаться, что собака – его, а она – из тех, кто животных не любит. У Дамарис присутствие собаки стало вызывать отвращение: от нее и воняет, она и чешется, и отряхивается, у нее и слюна ниткой из пасти свисает, а когда дождь, так всюду оставляет грязные следы – и на полу кухни, и возле бассейна, и на дорожках сада. Она уже всем сердцем желала, чтобы собака поскорей удрала и больше не возвращалась, чтобы ее ужалила гадюка и та околела.

Но сука, наоборот, бегать перестала и успокоилась. Все время была рядом с Дамарис, где бы та ни находилась: лежала на полу кухни, пока та готовила или снимала высохшее белье, устраивалась под большим домом, когда ее хозяйка там убиралась, или под хижиной, когда она смотрела дневной сериал. И вот Дамарис сама себя удивила, когда в один прекрасный момент снова, как в добрые старые времена, гладила и трепала холку своей собаке.

– Хорошая ты моя собачка, – заговорила она вслух, чтоб Рохелио слышал. – Наконец-то одумалась, образумилась.

День клонился к закату, и они с собакой сидели на верхней ступеньке лестницы, лицом к бухте, которую быстро заливал прилив – темный и молчаливый, как гигантская анаконда. А он расположился в пластиковом кресле, вынесенном из хижины, и кухонным ножом вычищал грязь из-под ногтей.

– Это потому, что она беременная, – проронил он.

Для Дамарис эти слова равнялись удару под дых: вдруг оказалось, что ей нечем дышать. Она даже не могла от них отмахнуться, потому что все было очевидно. Соски у суки набухли, а живот округлился и стал твердым. Невероятным было другое – что это ему пришлось ей об этом сказать.

Дамарис с головой захлестнула тоска, и всё, абсолютно всё – вставать с постели, готовить обед, просто жевать – теперь требовало от нее неимоверных усилий. По ее ощущениям, жизнь была как их залив, а ей выпало брести поперек него по пояс в воде, увязая в топком дне, в одиночестве, в полном одиночестве, запертой в тело, не давшее ей детей, в тело, годное только на то, чтобы портить вещи.

Она почти не выходила из хижины. Целыми днями сидела в доме и смотрела телевизор, устроившись на брошенном на пол матрасе, в то время как за стеной море поднималось вместе с приливом и вновь спадало, дожди проливались на землю, и сельва, грозная сельва, обступала со всех сторон, не составляя ей компанию, как и ее муж, что спал в другой комнате и не интересовался тем, что с ней происходит, как и ее кузина, заходившая проведать с одной-единственной целью – в чем-нибудь да упрекнуть, как и ее мама, которая уехала когда-то в Буэнавентуру, а потом умерла, или как эта собака, которую она вырастила только для того, чтобы та ее покинула.

Дамарис не могла ее видеть. Настоящая пытка – замечать, как с каждым разом, когда открываешь дверь хижины, она становится все более и более пузатой. Сука старалась все время быть поблизости и ходила за ней хвостом от хижины до летней кухни, из кухни в прачечную, из прачечной в хижину… Дамарис пыталась прогнать ее. «Поди прочь, – говорила она ей, – отстань», – и как-то раз даже вроде как руку подняла, словно сейчас ударит, но собака ни капли не испугалась и продолжала таскаться по пятам, медленная, отягощенная приплодом, который носила.

Приближалась ночь, лил дождь, но в хижине было жарко. Стемнело, они оба сидели в темноте и без телевизора, в гостиной, где кишмя кишела мошкара. Рохелио забыл запасти кокосовых волос, так что выкуривать мошкару было нечем. Пытаясь спастись от чертовых насекомых, Дамарис с головы до ног закуталась в простыню. Села на пластиковый стул возле окна, не открывая, чтобы вода в дом не попала, и стала слушать дождь – нескончаемую шелестящую капель, похожую на сплетение голосов людей, молящихся возле гроба покойника. Рохелио накинул дождевик, натянул резиновые сапоги и вышел из хижины, сказав, что лично он предпочитает пойти в кухню, где нет стен и по крайней мере можно глотнуть посвежевшего от дождя воздуха. Но почти сразу после его ухода дверь снова распахнулась. На пороге стоял Рохелио – без плаща, вымокший до нитки.

– Щенята – сука щенится! – закричал он.

Дамарис даже не шевельнулась.

– Думаешь, меня это колышет? – отозвалась она.

Рохелио покачал головой.

– С тобой, видать, и правда что-то случилось. Эта сука что, уже не твоя? Разве не ее ты так любила?

Она ничего не ответила, и Рохелио снова вышел.

Щенков Дамарис увидела только на следующий день, когда ей захотелось есть и пришлось пойти в кухню, чтобы приготовить что-нибудь на обед. Рохелио соорудил из своего плаща спальное место, и там сука кормила щенков. Их было четверо, все – разного окраса, и все такие маленькие, слепые и беззащитные, как и их мать в тот день, когда Дамарис впервые увидела ее в ресторане доньи Элодии. От них пахло молоком, и Дамарис не смогла устоять. Брала их в руки, одного за другим, подносила к лицу, вдыхая их запах, и прижимала к груди.

Матерью собака оказалась никудышной. На вторую ночь съела одного из своих щенков, а потом от тех троих, что у нее оставались, уходила и отправлялась греться на солнышке возле бассейна, или забиралась в купель, где всегда прохладно, или залезала под один из двух домов вместе с другими собаками – в общем, куда придется, лишь бы не быть рядом с детьми. Дамарис приходилось отлавливать ее, возвращать силой в кухню и заставлять лежать рядом со щенками, чтобы те могли сосать молоко.

Им было две недели от роду, когда Дамарис была вынуждена купить им сухое молоко, потому что сука не кормила их досыта и они пищали от голода. Им не исполнилось и месяца, когда мать их снова повадилась убегать в лес, а поскольку она подолгу не возвращалась, пришлось им учиться есть объедки со стола хозяев. А когда собака спустя несколько дней вернулась, молоко у нее уже пропало, а с ним и последний интерес к малышам. Щенки делали свои дела на полу кухни, на дорожках, лестницах, везде, только не на лугу, и теперь Дамарис, будто ей других дел не хватало, приходилось ходить за ними и убирать оставленные безобразия. Один раз присмотреть за ними у нее не получилось – в тот день она отправилась делать уборку в доме сеньоры Росы и отсутствовала всю вторую половину дня. А когда Рохелио вернулся с рыбалки, то случайно наступил на одну кучку, и, несмотря на то что на ногах у него были шлепанцы и единственным, что оказалось испачканным, стала подошва, он вышел из себя и заорал, что в следующий раз он за себя не отвечает.

Больше Рохелио ни на что подобное не наступал, но через пару дней один щенок бросился к нему, намереваясь своими острыми, как иголочки, зубками куснуть за ногу, а он с такой силой отшвырнул его ногой, что тот впечатался в стену кухни.

– Вот ведь ненормальный! – вырвалось у Дамарис, и она бросилась выяснять, что приключилось с щеночком.

Это была девочка, самая игривая из всей троицы, эдакий клубочек черной шерсти с белым пятном вокруг глаза. А Рохелио просто пошел дальше, не извинившись и даже не обернувшись взглянуть, как там малютка. Хотя пнул он довольно сильно и столкновение со стеной ее оглушило, но девочка скоро очухалась и через несколько минут уже играла как ни в чем не бывало.

На следующий день Дамарис взялась подыскивать щенкам хозяев.

Самого крупного, рыжего кобелька с длинными висячими ушками, взяли обитатели хижин для туристов, расположенных по дороге к соседнему городку. Другого кобелька, серенького, с короткой, как у матери, шерсткой, забрала сестра жены дона Хаймы. А вот девочку брать никто не хотел. Ветеринаров здесь не водилось, стерилизовать животных не было никакой возможности, а людям вовсе не улыбалось караулить суку в течке, а еще меньше – возиться со щенками. Не раз и не два наблюдала Дамарис с высокого берега, как выкидывают в залив целый помет щенков или котят, чтобы их забрало море.