Сразу после ее отъезда у меня сорвались большие гастроли в Казахстане, на которые я очень рассчитывала. Деньги нужны были катастрофически. С просьбой одолжить немного я обратилась к сахарному королю. Реакция его была вполне в духе того времени: назначив встречу в ресторане-кораблике, стоявшем на Москва-реке, он повел меня и еще нескольких своих знакомых в казино на втором этаже, купил всем фишки и усадил играть в рулетку. Новичкам везет – я выиграла пятьсот долларов. Вернула спонсору сто за фишки – и отказалась от его любезного предложения с ним переночевать.
На оставшиеся четыреста можно было протянуть пару месяцев. Но отдаю себе должное: несмотря на все отчаяние и неврозы, я ушла от этого безумного соблазна – зарабатывать на пропитание играми с лукавым.
Мне пришла в голову спасительная мысль давать частные уроки. До этого мне предлагали – сейчас уж не помню кто – обучать музыке дочку Анатолия Собчака. Впрочем, эта анекдотическая идея, к счастью, так и не реализовалась.
Мне привели ученицу, девочку семи лет. Ее отец, журналист, постоянно ездил по работе на чеченскую войну. Каждое его возвращение для жены и маленькой дочки было праздником, но он, побыв с ними дома совсем недолго, начинал собираться обратно – он подсел на Чечню, как некоторые подсаживаются на казино.
Наши уроки проходили весело и с упоением, но особой пользы девочке, кроме заряда хорошего настроения, не приносили. Ни к какой строгости в подходе к ребенку я оказалась не способна, как не обнаружилось у меня воспитательского таланта и неистощимого терпения, необходимых педагогу. Нет, я не учитель, я другой – решила я. Слишком тревожное и трепетное это дело, да еще и отягощенное бременем ответственности за чужие, возможно, судьбы.
Впереди были декабрьские концерты в Веймаре, куда мы отправились втроем с дирижером Александром Сергеевичем Дмитриевым и его женой Людмилой Григорьевной. В декабре в Веймаре все цвело, мы гуляли по городу, навещали жилища Листа и Гете.
У Листа оказалось как-то упоительно, по-мещански уютно. Его дом с высокими окнами в сад, плотными зелеными шторами и роялем, приглашал меня к тихим радостям жизни. Например, играть в свое удовольствие сонаты Шуберта и Бетховена, все подряд, симфонии Гайдна в четыре руки, или перечитывать от начала до конца «В поисках утраченного времени» (что с удовольствием делал Рихтер незадолго до смерти). Сидеть у камина с томиком… нет, наверное, не Шиллера и даже не Гёльдерлина… а вот Данте или Одена. Научиться вышивать крестиком, наконец. Неторопливо откушивать утренний кофей в чепце. Податься в жены?
Отыграв два вечера подряд Второй концерт Рахманинова и получив от четы Дмитриевых прекрасный подарок ко дню рождения (красный шерстяной свитер до колен, который мне, как вечной мерзлячке, оказался очень кстати), я поехала обратно – тихо праздновать Новый год, по случившейся в тот год ростепели больше походивший на 1 апреля.
В феврале должен был состояться мой первый сольный концерт в Большом зале Филармонии. Он был внесен в план со скрипом – из памяти составителей этого плана никак не выходила скандальная отмена шестилетней давности. В конце концов и нынешний концерт отменил тот же человек, который его и утверждал: «Что же это будет, если у нас тут всякие первокурсницы будут сольники давать?» Известие это застало меня в гостях у художника Белкина, куда мы пришли с Болматом. Я застыла изваянием с телефонной трубкой в руке. Б. и Б. бросились утешать рыдающую статую: «Полина, ну что ты так расстраиваешься? Подумаешь, Большой зал Филармонии – да не такой уж он и большой. Вот Плейель, например, никто не называет большим, да? Только представь себе – большой зал Плейель!» И правильно – всему свое время.
Пытаясь быть хорошей студенткой, на первом курсе я довольно прилежно посещала все лекции, правда, испытывая настоящий интерес только к истории фортепианного исполнительства, которую вел изумительный эрудит, профессор Леонид Гаккель. Читал он с невероятным азартом, увлекая нас до такой степени, что пропустить лекцию казалось преступлением. Клавирная история изучалась от самого ее начала – трактатов Рамо, Куперена и Карла Филиппа Эммануила Баха через Годовского, Есипову, Рубинштейна и Гофмана до самого конца ХХ века.
Именно на лекциях Гаккеля я осознала ценность другого направления пианизма. Предпочитая искусство высшей объективации, искусство небесное, которое сродни священнодействию (его воплощением был для меня Рихтер), я не очень понимала ценность другого направления – земного, плотского. Рождаемое им почти физиологичное удовольствие представлялось мне едва ли не противоречащим идеальному назначению музыки. Но вдруг, услышав на одной из лекций шопеновский Полонез в исполнении Гилельса, похожий на горный серпантин – с бесконечными частностями, изгибами и поворотами, – я громко зааплодировала. Возможно, именно в этот момент я перестала разделять эти два течения с такой яростной однозначностью.
Еще я бежала, как на праздник, на камерный класс Тамары Лазаревны Фидлер.
Впоследствии список любимых предметов пополнил концертмейстерский класс Норы Христофоров-ны Нуриджанян, ученицы Оборина, Игумнова и Мильштейна, вылечившей меня от нерешительности. «Если в нотах стоит форте, не бойся играть форте!» – учила она. И педагогическая практика с Адой Бенедиктовной Шнитке. Тем не менее выше троек, за исключением специальности, на первом курсе я не поднялась.
Между тем класс Марины Вениаминовны неожиданно пригласили на гастроли в Америку. Меня, хоть уже и не школьницу, тоже включили в состав участников. Я ужасно обрадовалась возможности встречи с мамой.
В Шереметьево на паспортном контроле Марину с детьми, на которых не были оформлены доверенности от родителей, не выпустили. Я хотела остаться, но Марина выпихнула меня с еще одной ее ученицей, Ольгой, и сопровождавшим нас ее отцом Александром Семеновичем через кордон, пообещав прилететь назавтра, оформив документы.
Через два часа командир корабля сообщил, что мы совершаем экстренную посадку в Осло – в самолете заложена бомба. Пока все панически глушили водку полными стаканами, я думала: «Большая удача, что Марина с детьми осталась в Москве», – как быстро огорчение оборачивается радостью. А еще о том, что в чемодане лежит новое белое платье, которое я так ни разу и не надела. К счастью, все тогда остались невредимы. Сев на военном аэродроме в Осло, мы провели там двадцать часов кто во что горазд. Юрий Башмет, летевший тем же рейсом, не выпускал из рук гитару, мужественно развлекая всех песнями, я в гостинице, куда нас перевезли из аэропорта, обнаружила пианино и вцепилась в него, как в кислородную маску. Наконец нам все-таки позволили лететь дальше.
На следующий день Марина с детьми, благополучно разрешив формальности, догнали нас в Нью-Йорке – и начались концерты.
Играли в Филадельфии, Принстоне, Делавэре, Нью-Йорке.
Под Нью-Йорком, в доме одного мецената и миллиардера, где частым гостем был Исаак Стерн и где почти еженедельно проходили концерты разных музыкантов в присутствии критиков из «New York Times», я сыграла сольный концерт. На него прилетела мама – и забрала меня на четыре дня к себе в Майами показать, как она там устроилась.
Работу ей удалось найти уже на пятый день в Америке, а жила она с room mate Джо, который вскоре умер от водянки. Теплый ветер, пальмы и океан пришлись мне сильно по душе, и я одобрила ее новую жизнь. На самом деле маму ждали семь лет скитаний и огорчений, потребовавшие от нее несгибаемой стойкости, – прежде чем это наконец стало жизнью, а не выживанием.
Впереди была главная цель – Брюссель, май, Конкурс Елизаветы.
На конкурс мы поехали вместе с Мариной. Меня, в соответствии с конкурсной практикой, распределили жить у волонтера. Ею оказалась дивная женщина, Шарлотта, и, кажется, никому из конкурсантов не повезло больше, нежели мне. Высокой стройной красавице Шарлотте было пятьдесят восемь, но выглядела она, в худшем случае, на сорок пять, была разведена, имела троих взрослых детей, живущих отдельно, и обитала в лучшем квартале Брюсселя в четырехэтажном особняке с садом, художественно расписанной столовой и каменной террасой на крыше, где мы повадились завтракать горячими круассанами с кофе, почитывая свежую конкурсную прессу. У нее была огромная библиотека и фонотека, прекрасный рояль. Она с радостью приняла меня, и мы по-настоящему подружились.
