Баррон щелкнул еще одним переключателем на пульте дистанционного управления рядом с баром (переключатели дистанционного управления имелись тут на всех пультах, разбросанных по квартире), и коллаж музыкальных лент, подобранных лично хозяином этих апартаментов, электрически завибрировал в воздухе, пока пианола подбрасывала звук хроматической симфонии к сводам купола.

Блондинка ахнула, ее глаза расширились (взгляд времен Беркли, взгляд этих кампусных крестоносцев-хиппи и по-детски наивных большевиков, полный обожания; перед полной и безоговорочной капитуляцией – всегда такой взгляд). Ей сейчас не требовались слова – но Баррон, прочтя все по глазам и отбросив в далекое прошлое чувство дежавю с присущими ему нежностью, домашним теплом, образами невесомых волос, приоткрытых губ и запавших глаз, – Жук Джек Баррон изрек размеренно-сардонически:

– Погоди, это ты еще спальню не видела.

– Полагаю, мне там понравится, – откликнулась гостья со зловещим сладострастием в голосе. – У меня такое впечатление, что это будет незабываемый опыт.

Баррон засмеялся, внезапно оказавшись с этой девушкой, здесь и сейчас, как бы ее ни звали, он уловил ее запах более интенсивно, чем стойкий призрачный образ Сары. «Просто секс, ничего лишнего, – подумал он, ведя ее за руку вверх по лестнице и через ковер к двери спальни. – Тебе сегодня ее трахать, а не Сару». Почувствовав себя безмозглым сатиром, пышущим звериным здоровьем, он открыл дверь – и они вошли.

Стояла теплая майская ночь в Нью-Йорке, и дальняя стена спальни была открыта от потолка до пола, от края до края, навстречу каучуковым деревьям внутреннего дворика под открытым небом. На фоне сумеречной черноты города потолок был сплошным прозрачным стеклом – пузырем света, беззвездным городским небом; черный ковер от стены до стены был похож на чувственно-зеленую пластиковую траву, колышущуюся на ветерке, летящем с внутреннего дворика. Большая круглая кровать возвышалась в центре сцены, освещенная позолоченным светом, исходящим от дуги диодов, встроенных в изголовье из обветренного дерева, увитое искусственным плющом. Отдаленный рев прибоя, тихие звуки насекомых, звуки тропической ночи наполнили комнату, заменив музыку, пока Баррон настраивал при помощи настенной панели климат-контроль.

– Ого, – протянула блондинка, глядя на него новыми глазами, уже не такими смелыми и уверенными, как прежде. Глазами, заглядывающими в глубины, которые, как она знала (он знал, что она знала), она никогда не сможет постичь, внезапно осознав, что именно это (не удача, не случайность, не уловка) было причиной того, что блажь стала реальностью: вот она, чья-нибудь исполнительная секретарша, и вот он, Жук Джек Баррон собственной персоной.

Джек улыбнулся теплой, гордой улыбкой юнца из Беркли, взял обе ее руки в свои, прервав привычный для спальни ритуал, чтобы насладиться моментом простой искренней гордости за то, как спальня смягчила ее взгляд, смягчила его образ и ее образ, сделала их двумя простыми человеческими существами, держащимися за руки перед кроватью теплой весенней ночью. Гостиная была целенаправленным продолжением имиджа Джека Баррона, но спальня принадлежала просто Джеку – она напоминала домик Джека и Сары в Беркли на холме, маленький домишко в лос-анджелесском каньоне, или пляжный коттедж где-то в Акапулько, где ночи дышат теплом и где Сара, покрытая жгучим потом после серфинга, стягивала с себя цельный купальник, а порой и не стягивала, и отдавалась ему прямо так. Вся эта спальня – меланхоличная эхо-камера каких-то былых мест, беспечный фантазм или мечта наивного фантаста о былых днях в Нью-Йорке, а потом в Калифорнии, а потом вновь в Нью-Йорке.

Блондинка нарушила момент, прильнула к нему, обвила руками его шею; он видел, как ее открытый рот жадно высунул язык за мгновение до того, как ее губы коснулись его рта – открытая, ожидаемая, но, по иронии, уступчивая смена ролей.

Ее язык живет отчаянием, живет желанием жить, заставляя и его жить по-настоящему. Она у него во рту, она прижимается к Джеку всем телом, двигаясь от плеч вниз, сначала к груди, потом к животу, наконец, к твердому угловатому тазу, льнет всем телом, твердым языком, твердыми губами, в трогательно-неистовой попытке сломать барьер, соединяющий ее смутный телесный образ себя со знаменитой жесткой электрической реальностью Джека Баррона, с четкими краями и естественными цветами.

Глазами, находящимися на расстоянии световых лет, он видел, как она упрямо закрыта, и чувствовал, как зияющая пустота энергии-реальности-жизни засасывает ее, жадно за него цепляющуюся. Дыхание Жука – магия, дыхание Жука – истинная реальность, и в тотальном желании быть наполненной, окутанной, пронизанной, преображенной, она втягивает это дыхание в себя, в свой телесный образ из плоти и крови, смотрящий изнутри и вовне на все это раздолье принадлежащих Жуку Джеку телесетей, электрических цепей, спутников, на весь этот праздник публичного гиперсуществования.

Колеблясь между отвращением и влечением, он подхватил ее и понес к кровати, слыша, как она тихо вздохнула, полностью сдавшись, живая и инертная, наконец признавшая его как активное действующее лицо, желающая только того, чтобы ее нежную плоть сожрали, переварили и включили в круг силы его плотского манифеста.

Скинув пиджак, он расслабился, и она потянула его на кровать. Скрюченные пальцы сорвали с него рубашку, впились в обнаженную спину. Пока он расстегивал молнию, она выскользнула из своего просвечивающего платьишка-футлярчика, пятками помогла ему стянуть слетевшие к лодыжкам брюки на пол, расстегнула лифчик и дала ему бесцеремонно стянуть низ черного бикини (волосы под тканью царапнули его глаз радикальным отличием от ее выбеленной прически – хотя глупо, конечно, было ожидать чего-то другого), и вот они уже лежат голые, вместе, и легкий ветерок гуляет по пространствам их кожи.

Наступил странный момент затишья (полного), когда страстное настроение сменилось каким-то почти невинным, точка сборки реальности – элементарной реальности, где два обнаженных тела возлежат вместе, – сдвинулась. Баррон медленно опустил взгляд, ощущая руки как два обмякших, бессильных придатка. Изучил ее лицо, груди, живот, пупок, пах – простое женское тело прямо здесь и сейчас, теплое и мягкое, хорошо сложенное женское тело, и только. Девушка, затаив дыхание, улыбнулась ему простой человеческой улыбкой, в ее глазах светилась искренняя, как у всех девушек, искра: «ты – Тарзан, я – Джейн». Джек улыбнулся ей в ответ. Тянулась счастливая, милая, мимолетная пауза перед переключением каналов…

Она обхватила его ногами, двигалась под ним, приветственно втягивая его в себя, ее глаза были закрыты, она тихонько похрюкивала, ногти впивались в ягодицы, а Джек стонал, двигался по ней, массируя груди, цепляясь за податливую плоть, выгнав все свое сознание из головы в кожу, в руки, в мышцы, в размеренно двигающийся пенис, в этакий тактильно-кинестетический интерфейс удовольствия «он-и-она», оперирующий сам по себе, дикий и не зависящий ни от кого из них.

Джек закрыл глаза, открыл себя, почувствовал, как волны удовольствия пробегают по мышцам, коже, бедрам, органам восприятия, в нарастающем ритме – за волной волна, и вот девушка вырвалась на половину такта вперед него, и он нагнал ее, и она вырвалась, и он ее снова нагнал; два тела, сходясь в одно, образуют плавно функционирующий биомеханизм, перекачивающий ценный ресурс плотского удовольствия из одного сообщающегося сосуда в другой, из одного – в другой, в такт болевым ощущениям в спине Джека, в такт приятным ощущениям в конце Джека, в такт обратной реверсивной связи, которая подсказывает ему: вот сейчас рука Джека должна опуститься вниз, рука Джека найдет пульсирующий бугорок клитора не-Сары, пальцы Джека сомкнутся на нем, потрут его, и всему этому придет весьма закономерный и желанный…

…конец!

– Джек, Джек, Джек! – вопит она, стонет, полощет его ногтями, покусывает за ухо, и за это же ухо утаскивает куда-то за край, во вневременной и стремительный оргазм – туда, где удовольствие перекуется в невыносимое восхитительное дежавю, гармонический спазм, экстаз тактильный, зрительный, аудиальный, ностальгический.