— Пойдем посмотрим, хочешь? — говорю я.

— Нет, — говорит Лук.

Мы сидим, уставившись в землю; в этом рядовом случае нам видится символ — это напрашивается само собой — конца. Ну ясно, это просто совпадение; мы знаем, что скоро те из нас, кто останется в живых, уедут из этой страны; мы знаем, что сейчас нас преследует поражение за поражением; мы видим, как падает наш летчик, и мне (человеку литературного склада ума) видится в этом конец эпохи, эпохи, отданной рискованному предприятию — если хотите, можно назвать это и так, — рискованному предприятию, небывалому в истории человечества. Ибо впервые в мировой истории представители всех слоев общества, всех профессий, простые рабочие и люди умственного труда, интеллектуалы и крестьяне стихийно создали Интернациональную добровольную армию. Само существование этой армии, сыгравшей большую роль в испанской войне, свидетельствует о международном братстве рабочего класса, неоспоримо доказывает, что у тружеников всего мира общие интересы и одинаковые обязательства. Эта армия является живым воплощением единства, которое существует между всеми людьми доброй воли, независимо от их национальности, политических и религиозных убеждений, а также от того, чем они зарабатывают себе на жизнь. Представители самых разных профессий, рас, наций — эти люди сражались и умирали плечом к плечу и друг за друга. Кто бойцы этой армии? Все человечество.

Бесси «гласит записка», бери машину и отправляйся на бригадную полевую почту; распорядись, чтоб нам снова пересылали письма и газеты. Остальные товарищи из комиссариата пусть остаются в автопарке впредь до дальнейших распоряжений.

Гордон

Прямо среди бела дня мы стремительно проносимся через Мору, пересекаем реку и взлетаем в горы, к Гратальопсу. Заскакиваем на почту — и сразу назад; правда, в Мора-ла-Нуэве нам приходится задержаться: фашисты бомбят Мора-де-Эбро. Но вот бомбежка кончается, и мы переправляемся через реку. Однако не успеваем мы доехать до окраин Мора-де-Эбро, как в воздухе снова начинается бой. Наш летчик, разворачиваясь, пикирует, надеясь выйти из боя (наверное, он ранен), но в нарушение обычной тактики фашистский летчик пускается следом за ним. Теперь они дерутся футах в ста — если не меньше — над землей; они сцепились прямо перед нами и передвигаются с той же скоростью, что и мы, — точь-в-точь как две зарянки, схватившиеся перед мчащимся автомобилем. Оба показывают высший класс пилотажа — никогда в жизни я не видел ничего подобного. Обочины — справа, слева — прошивают их пулеметные очереди. «Может, остановимся», — говорит шофер. «Нет, — говорю я, — не надо». Бойцы выбегают на дорогу, обстреливают из винтовок и ручных пулеметов фашистский самолет, а самолеты все кружатся и кружатся, описывают бочки и петли. Но вот наш самолет теряет управление, с грохотом падает неподалеку от дороги и, объятый пламенем, сгорает на наших глазах. Мы мчимся дальше.

В небе полным-полно самолетов — по триста бомбардировщиков и истребителей зараз носятся взад-вперед над передовой, в шести километрах от нас; нам слышно, как они бросают бомбы, мы сидим, молчим, тупо уставясь в землю. Входит шофер Гейтса, он весь в земле; шофер рассказывает, что штабной автомобиль разнесло на куски, что его и других ребят засыпало взрывом, их откапывали. Линкольновцев чуть не окружили: ребята из нового пополнения — бывшие дезертиры, тайные сторонники Франко, — как и следовало ожидать, при первой же возможности попытались перейти к противнику; под натиском артиллерии и авиации фронт прорван; все летит в тартарары. Что тут поделаешь — вот мы и остаемся сидеть как сидели. Сидим остаток дня, весь вечер, пытаемся заснуть, сон не идет к нам. Мы не можем узнать, что происходит, но вот глубокой ночью мы слышим шаги — шаркающие, тяжелые шаги идут к реке. Слышен только глухой топот — ни голосов, ни песен. И на заре комиссариатские ребята залезают в грузовик и тоже едут в тыл. Синее небо над нами сейчас еще синее, чем всегда. Для разнообразия сегодня не видно самолетов, хотя фронт живет своей обычной кипучей жизнью.

Наш грузовик катит к разрушенной Море, на дороге царит лихорадочная спешка. Спешим далеко не мы одни, вместе с нами движутся массы людей (истощенные, оборванные, бредут они к Море); посреди города образуется затор, устранить его удается только через полчаса. Мы спешим, дергаемся, а наш грузовик неторопливо съезжает по длинному скату к мосту и так же неторопливо едет по гулкому узкому настилу. Справа от нас — просевший остов прежнего моста, который мы взорвали при апрельском отступлении, половина его ушла под воду — он похож на рухнувший дирижабль. Другой берег изрыт гигантскими воронками — последние два месяца он ежедневно подвергался бомбардировкам. Мы съезжаем с моста, берем вверх к Мора-ла-Нуэве — городу-близнецу Мора-де-Эбро, — дорога скоро повернет, и я оборачиваюсь — гляжу на желтую реку. Под жарким солнцем Эбро широко и спокойно несет свои воды; река мерцает, искрится мириадами ярких солнечных бликов. Я думаю об Аароне.