— Ух ты! — изумился дядя, — он пошёл! Он, это, пошёл! Ну, иди сюда, падлочка, иди.

И Дядя, сияя ржавой улыбкой старых зубов, поманил его к себе. Он умильно наблюдал, как его чадо, немного поколебавшись, двинулось в первый путь. Раскачиваясь и невпопад перебирая лапками, оно боком пробиралось к прородителю. А тот подбадривал, помогал каждому шагу:

— Вот так! Вот так, ну, ещё раз, это. Во-о, молодец!

— Смотри-ка, идёт, — радовался я вместе с ним.

— А как же! У него теперь свой ход. Это не ход, это пароход! Ага.

Юный инвалид понял, что доставил радость людям. Он и сам хотел улыбнуться, но не получилось. Он очень хотел повилять хвостом, но не вышло — тоненький обрывок бечёвки не желал слушаться. Дядя хотел погладить его по холке, но он предупредил:

— Ай!

Дядя одёрнул руку, а потом, всё же, осторожно, одним пальцем потёр его между глаз.

— Как ты его называешь? — спросил я.

— Да никак, — пожал плечами Дядя, — кутя — и всё.

— Так нельзя. У собаки должно быть имя.

— Да? Ну и что ты, это, предлагаешь?

Я думал не долго.

— Риголетто!

— Риголетто? — переспросил Дядя, — эт что за хрен?

Я стал пересказывать ему оперу Верди, но, чтобы не слишком утомлять, начал с финала, когда на руках у горбуна умирает несчастная Джильда.

— У горбатого, говоришь, дочка померла? Ещё и Джильда! Вот это имя собачье. А Риголетто, это, что? Какая-то Рига и какое-то лето. Тьфу!

Я настаивал, уверял, что Риголетто самый известный в мире горбун и он, в конце-концов, согласился.

— Понял? Ты будешь Риголетто, — сказал Дядя щенку.

Тот утвердительно кивнул. Кажется, имя ему понравилось и, кажется, с этого момента он стал осознанно тащить по жизни свой горб.

Всю осень и половину зимы я провёл вдали от дома, но в январе работа отпустила. Я вернулся и, соскучившись по Дяде, решил его навестить. Стряхивая на пороге снег с сапог, услышал за дверью какой-то звук, похожий на лай. Риголетто! Вошедши, увидел Дядю — тот зашивал сапог, а посреди кухни, опять же, в окружении старого хлама, пошатываясь, торчал Риголетто.

— Га!…

Он не закончил короткого собачьего слова, закашлялся и запричитал от боли — нечто похожее на ай-ай-ай. Он вырос, но, всё равно, размером был не больше кота и, по-моему, обрёл окончательную форму. Туловище у лопаток было согнуто почти под прямым углом влево, и напоминало живую букву Г, а над головой возвышался большой горб, под которым на меня из-под маленьких серых бровей смотрели два тёмно-коричневых шарика — глаза. В этом взгляде навсегда поселилось страдание.

Он меня узнал и, сморщив нос, молча подобрался к ноге. Голова почти срослась с горбом, отсутствие шеи не позволяло ей двигаться. Иксообразные хилые ножки с длинными когтями разъезжались в стороны и с трудом удерживали небольшое тельце, покрытое короткой шерстью рыжего цвета. Напрягаясь, он взглянул на меня снизу вверх, так что внизу глаз показались белки. Ему было трудно так смотреть — ведь голова не двигалась, не поднималась, навсегда застыв в одном положении. Чтобы ему было легче, я присел. Осторожно погладил пальцем по лбу, между глаз. Горбатый карлик печально принимал ласку.

— А-а! Вот тебе, Риголетто, и Дядя пришёл, — Юрий Васильевич тоже обрадовался моему приходу.

Он отложил в сторону сапог.

— Ну, что, сыграем? — Носов потянулся за шахматами, — и за одно, это, расскажешь, где пропадал.

Мы играли, я ему рассказывал, где пропадал. И я на время забыл о Риголетто. Дядя мне жаловался, что на него напала «алегрия», что невозможно употреблять молочное, что от молочного у него распухает рожа и он покрывается пятнами, что не может найти лампу на телевизор и, что иногда достаёт старая боль в спине. Потом попросил у меня спички и, когда я резко поднялся, чтобы достать их, рядом со мной жалобно завизжал Риголетто.

— Это он предупреждает, чтобы его не задели, — объяснил Дядя.

И я понял, что такие случаи были. Дядя не смотрел под ноги, когда ходил. Видимо он не раз наступал на беднягу или задевал ногой. Я подозвал испуганного Риголетто и попытался успокоить — два раза осторожно погладил по спине, стараясь не коснуться горба. На третий он опять дёрнулся и заверещал: ай-ай-ай! Я не понял почему — ведь я совсем не давил на него.

— Во! Вот так он всё время визжит, — показывал пальцем Дядя, — я думаю, это, у него позвоночник не правильно сросся. Ага. И ночью вот так и днём.

— И из дому, это, не выходит — по ступенькам, это, слезть не может. А в руки, чтобы вынести не даётся, падла, визжит, как эта недорезанная, как её? Ага. Я коробку с песком поставил.

Дядя показал рукой под ржавую раковину в углу:

— Тугалет.

Пока он говорил, Риголетто придвинулся к ноге правым боком и замер в таком положении, изредка поглядывая на моё лицо. Я чувствовал, как он дышит — очень тяжело, рывками.

— Вот так он любит стоять, — комментировал Дядя, — так ему хорошо. А ты слышишь, как он это, дышит?

И Дядя в усиленном режиме продемонстрировал, как он дышит.

— У него, наверное, рёбра не правильно выросли. Они ему, это, в лёгкие давят. Я так думаю. Страдает он. Ему даже глотать больно. Поэтому мы, с ним кашу жрём. Ему варю и себе заодно. Эх, алегрия!

За окном пошёл снег. Скоро мы закончили партию и я по морозному свежему воздуху отправился домой. На улице две соседские дворняжки играли в сугробе под фонарём. Резвились, брыкались, покусывали друг друга, отфыркиваясь от снега. Они радовались зиме. Чистый белый снег стирал с их шерсти будочную грязь и я подумал, что с ними вместе мог быть и Риголетто, если бы какой-то негодяй не сделал его калекой.

На свете была новая весна. Куст сирени над Дядиным забором снова собирался распустить пахучие соцветия и опять ждал только вечера. Рано утром я подъехал к знакомому дому и слегка посигналил — Дядя просил подвезти его на пригородный вокзал. Он приоткрыл дверь и крикнул с порога:

— Ты, это, Дядя, заходи!

Зайти к нему легко. Нужно стать на камень, нащупать на обратной стороне калитки шпингалет, отщёлкнуть его, потом спуститься и пройти в калитку. Справа вас ударит шестьдесят третий уголок — нужно подхватить его и поставить на место, в вертикальное положение. Потом нужно постараться не запутаться в ржавом буксирном тросе, пройдя его, немного сдвинуть влево грузовую тачку, перешагнуть через кусок рельса — и вы у цели. Я проделал всё это и ступил на порог. Дядя находился в последней комнате — пребывал на четвереньках перед фанерным шкафом в самой неудобной позе и пытался что-то достать из-под него. У него не получалось и он сильно ругался. Наконец что-то нащупал.