Теперь, после его объяснений, никому уже не хотелось спорить. Откровенно говоря, фасад монастыря и правда был скучным. Поскольку благословенный Запатеро строил убежище от мира, он и его соратники-строители сосредоточились главным образом на интерьере. А на Парк-авеню смотрела просто серая каменная стена длиной сто футов и высотой двадцать пять. Внизу в ней было два дверных проема, а выше, на уровне второго этажа, три небольших окна, и это все. С улицы нельзя было ни увидеть, ни даже представить наш двор, крытые галереи, часовню, кладбище и все прочее.

Брат Клеменс, превративший чужие салфетки в мокрые тряпки, нарушил мрачное молчание:

– Минуточку. Иларий, ты, кажется, упомянул, что таков был закон того времени?

– Ну да.

– Значит, он поменялся?

– Ни в коем случае не в нашу пользу.

– Что же изменилось?

– В 1973 году в законе появилось дополнение, допускающее рассмотрение некоторых интерьеров, – ответил брат Иларий.

Брат Клеменс оживился.

– О, правда? Что же это за закон такой, допускающий рассмотрение некоторых интерьеров, и при этом игнорирующий этот интерьер?

Его широко раскинутые (теперь уже сухие) руки намекали на величие окружения, хотя, возможно, оно было слегка преувеличено.

Многие из нас разделяли убеждение брата Клеменса, и я видел, как на лица возвращается надежда. Но брат Иларий помотал головой.

– Интерьеры, подлежащие рассмотрению, – сказал он, – согласно тексту закона должны быть регулярно открыты и доступны для публики. То, чем является наш монастырь, брат Клеменс, это полная противоположность месту, открытому и доступному для публики.

– Тогда, похоже, мне придется спасать нас с помощью вторичных документов, – сказал брат Клеменс.

Кое-кто повернулся к нему с вопросами, как продвигается работа, и брат Клеменс заверил:

– Все идет своим чередом. Вопрос просто в воссоздании предельно убедительного образа.

Но почему-то его уверенность в себе не производила впечатление предельно убедительной.

Во вторник я нес дежурство в канцелярии – работа, оставляющая мой разум свободным для размышлений. Хотя в моем случае «размышление» – сильно сказано. Скорее, это был просто сумбур в голове.

В монастыре имелось два кабинета: принадлежавший аббату и служивший канцелярией. В кабинете аббата мы проводили собрания, и именно там сейчас брат Клеменс пытался воссоздать порядок из хаоса нашей системы хранения документов. Монастырская канцелярия, также называемая скрипторием (тоже не совсем подходящее слово; в старые времена скрипторием называлось помещение, где монахи вручную переписывали рукописи), располагалась в угловой комнате в передней части здания. Там стоял стол с телефоном на нем и скамья для посетителей. В этой комнате занимались редкими личными визитами и входящими звонками. Здесь же хранились наши наличные (исключительно мелочью), из которых я брал по субботам деньги на «Санди Таймс». Обычно кто-то из братьев дежурил здесь после обеда и вечером, и во вторник подошла моя очередь.

Первый час или около того я провел, сидя за столом и листая авиационные журналы, что брат Лео хранил в нижнем ящике. Время от времени я устремлял задумчивый взгляд вдаль, а мысли в голове беспокойно крутились по кругу, словно собака, пытающаяся улечься поудобнее.

Все эти размышления были всецело сосредоточены вокруг меня и моего будущего. Я почти перестал думать о ДИМП и надвигающейся угрозе сноса. У нас оставалось всего шестнадцать дней на спасение, но едва ли я сейчас уделял этому факту хоть какое-то внимание.

Мое подозрение, что оригинал договора аренды украл, вероятно, один из жителей монастыря, также не получило никакого развития. Я ни с кем не поделился этой мыслью и, честно говоря, сам не особо задумывался над ней. Слишком уж безрадостным было это предположение, чтобы его обдумывать.

Кого из пятнадцати моих собратьев-монахов я мог заподозрить? Брата Оливера? Братьев Клеменса, Декстера или Илария? Брата Зебулона? Братьев Мэллори или Джерома? Валериана, Квилана или Перегрина? Лео или Флавиана? Братьев Сайласа, Эли или Тадеуша? Никого из них я не мог подозревать. Как я мог даже помыслить о таком?

И мои собственные проблемы казались мне более острыми. Размышляя над ними, я поймал себя на мысли, что совсем не задумывался над душевным состоянием Эйлин Флэттери. Мне ведь не должно быть безразлично, что она думает? Возможно ли такое, что я покину ради нее монастырь, и после этого выяснится, что я ее совершенно не привлекаю?

Ну уж нет. Странно звучит, но Эйлин и правда не имела значения. Брат Оливер был прав: ее появление являлось лишь формой испытания, через которое мне предстояло пройти, но предметом испытания было мое призвание. Нравлюсь я Эйлин Флэттери или нет – в конечном счете не имело отношения к тому, решу ли я остаться в монастыре или покину его. Вопрос состоял в том: останусь ли я братом Бенедиктом или вновь стану Чарльзом Роуботтомом? Все остальное тлен и суета.

Конечно, было неплохо четко определить вопрос, но было бы еще лучше, если б к нему прилагался готовый ответ. Я продолжал размышлять об этом маленьком, но бездонном провале, когда входная дверь вдруг распахнулась, и в помещение вместе с невысоким энергичным мужчиной ворвался громкий уличный гул. Посетитель захлопнул дверь, отсекая шум, и произнес:

– Хорошо, вот я и здесь. Я занятой человек, так что давайте побыстрее покончим с этим.

Мою медитацию и раньше прерывали мирскими делами, но никогда – столь бесцеремонно. Во-первых, эта входная дверь почти никогда не отворялась; для редких выходов наружу мы чаще всего пользовались дверью во внутреннем дворе. Во-вторых, я полагал, что дверь заперта, обычно так и было. В-третьих, кто этот подвижный коротышка?

Должно быть, я выглядел изумленным. Невысокий мужчина нахмурился, глядя на меня, и спросил:

– Вы чем-то расстроены?

Он разбросал быстрые нетерпеливые взгляды по всей комнате, очевидно высматривая кого-то более сметливого для продолжения разговора.

– Где ваш главный? Оливер.

– Брат Оливер? – выдавил я. – А вы кто?

Взгляд коротышки стал еще более нетерпеливым.

– Дворфман. Ваш аббат хотел со мной встретиться. Я здесь.

Он постучал по циферблату наручных часов, на которых нервно подрагивали тонкие красные цифры на черном фоне: 14:27.[47] Цифры мигнули, пока короткие пальцы быстро постукивали по экрану, и часы передумали: 14:28.

– Время летит, – заметил Дворфман.

Дворфман? Дворфман! Я вскочил на ноги, разбросав журналы.

– Роджер Дворфман?

Он, похоже, не мог поверить, как бесстыдно я трачу его драгоценное время.

– Вы ждете сегодня еще каких-то Дворфманов?

– Никаких, – промямлил я. – Постойте-ка. Да-да, конечно. Мистер Дворфман. Почему бы вам… эээ… не присесть.

Я лихорадочно огляделся, пытаясь сообразить, на каком предмете мебели люди обычно сидят.

– Вон там, – сказал я, указав на скамью для посетителей, но мне пришлось еще вспоминать, как она называется. – На ту скамью. А я пойду скажу… эээ… то есть, найду брата… Я скоро вернусь.

Я выскочил из комнаты; Дворфман нахмурил брови, провожая меня взглядом. Не моя вина, что ему показалось, будто я расстроен, когда я просто опешил. Я не очень хорош в этом деле. За последние десять лет, прежде чем началась нынешняя суматоха, я утратил все навыки опешивания. В монастыре слишком редко происходят внезапные события. Однажды, лет шесть назад, брат Квилан запнулся о дверной порог, входя в трапезную, и опрокинул на меня поднос с дюжиной порций мороженого. Ну и на прошлой неделе брат Джером уронил мне на голову влажную тряпку. Не считая этих досадных происшествий, моя жизнь протекала спокойно на протяжении очень долгого времени. Я же таксист какой-нибудь.

Брата Оливера не было в его кабинете, хотя братья Клеменс и Декстер работали там по локоть в бумагах и выглядели на грани истерики. Я спросил их про брата Оливера, и брат Клеменс посоветовал: