– Понятно, понятно.

– Поднимитесь и посмотрите. Пойдемте, выпьем за конец трудного дня.

«Как просто зачастую звучат самые важные слова», – подумала она. Как обыденно была произнесена эта фраза, которую она будет носить с собой как самое дорогое сокровище, возможно, до конца своей жизни. «Поднимитесь и посмотрите. Пойдемте, выпьем». Она прошла вслед за ним в темное тихое здание и стала подниматься вверх по лестнице, глядя на его спину, на его голову, на светлые волосы, длинные ноги, на его обувь и на цвет его носков, запоминая, запоминая все. Когда ты маленький, ты щиплешь себя, чтобы проверить, действительно ли что-то происходит, действительно ли ты жив и не спишь. Сейчас она с трудом могла вдохнуть, но чувство нереальности было такое же, чувство недоверия и возрастающего волнения. И восторга.

Серрэйлер. Она посмотрела на его имя на табличке рядом с дверью. Серрэйлер. Буквы были необычными. Имя было подсвечено. Серрэйлер.

Он прошел вперед. Включил свет. Фрея встала в дверном проеме и увидела комнату, которая окончательно лишила ее дара речи.

Он взглянул на нее и улыбнулся, такой улыбкой, которая осветила его лицо, всю комнату, пространство между ними.

– Выпьете? Кофе?

– Лучше кофе, – сказала она. Ее голос прозвучал странно, но, кажется, он не заметил.

– Вы не против, если я буду виски?

– Конечно же нет.

– Присаживайтесь.

Он прошел в дверь слева. Больше света, яркого света на бледных стенах. Кухня.

Фрея подошла к окну. Шторы были открыты, и она взглянула вниз на неподвижный, освещенный фонарями двор собора. Несмотря на эмоции, переполнявшие ее оттого, что она находилась здесь, в потрясающей комнате Саймона Серрэйлера, по его приглашению, несмотря на трясущиеся руки, ее мысли снова вернулись к пропавшим женщинам. Она боялась за них, а чувство отчаяния оттого, что полиция ничего не знала, ничего не обнаружила, было невыносимым. Каждый уходивший час был тем временем, когда что-то еще можно было сделать, когда можно было найти что-то жизненно важное. Она снова и снова возвращалась к своим записям по делу, пытаясь понять, что она могла упустить. Она обернулась и вновь посмотрела на комнату. Она была идеальна. Все, что тут было, она могла бы выбрать сама, но расставлено и оформлено все было так, как она сама не смогла бы никогда в жизни, – мебель, ковры, картины, книги и лампы были точно на своих местах, пространства между ними точно выверены. Она прошлась по комнате, чтобы посмотреть на четыре рисунка в рамках, висевшие вместе над кожаным диваном шоколадного цвета. Это была Венеция – соборы Санта-Мария-делла-Салюте, Сан-Джорджо-Маджоре и еще две церкви, которые она не узнала; они были написаны живыми, ясными линиями, а детали были прекрасны и выразительны в своей скупости. В нижнем правом углу каждой картины стояли едва заметные инициалы «С.О.»

– Вот и я. – Он вышел из кухни с подносом и поставил кофейник, молоко, сахар и глиняную кружку на низкий столик.

– Кто их написал? Мне нравится.

– Это мои.

– А я и не поняла.

– Это намеренный обман… «О» – это первая буква моего второго имени.

– Саймон, они прекрасны. Что вы делаете в полиции?

– Ну, разве мог бы я так же наслаждаться искусством, если бы занимался им двадцать четыре на семь? Рисование не дает мне свихнуться.

Он подошел к белому квадратному шкафчику на стене, открыл дверцу и достал стакан и бутылку виски.

– Вы и картины пишете?

– Нет. Я люблю линии – я работаю карандашом, ручкой, углем, но никогда красками.

– Как долго вы этим занимаетесь?

– Всю жизнь. Я ходил в художественную школу, но ушел, потому что там никто не интересовался рисованием или преподаванием рисования. Это было плохое время для меня. Всем нужно было это концептуальное искусство. Инсталляции. Мне было неинтересно.

– Но все-таки… – Фрея присела на диван. – Полиция?

– Я пошел в университет изучать право, чтобы можно было с помощью высшего образования быстро продвинуться на этой стезе. Всегда было только два варианта – рисование или полиция.

– Но ваши родители врачи.

– Все члены моей семьи уже в трех поколениях – медики. Я паршивая овца.

– Получается, вы внесли свежую струю.

– Моя мама только недавно осознала, что это можно видеть в таком свете.

– Ваш отец?

– Нет.

Он произнес это таким тоном, что она решила больше не задавать вопросов. Так что она замолчала и вместо этого нажала на поршень френч-пресса, наблюдая, как он медленно опускается вниз и прижимает молотые кофейные зерна ко дну.

Саймон сел в глубокое мягкое кресло напротив нее, непринужденно положил ногу на ногу и откинулся со стаканом виски в руках. Она с трудом могла дышать. На него было невозможно смотреть.

– Я не стал возвращаться на Холм после окончания поисков, но, полагаю, они ничего не нашли?

– Совсем ничего, – она налила себе кофе, опустив голову; ее руки тряслись.

Она хотела, чтобы он говорил, хотела узнать и запомнить его голос так хорошо, чтобы, когда она уйдет отсюда, унести его с собой, продолжать четко слышать его у себя в голове.

– Тем не менее мы не на работе. Как давно вы поете в хоре?

Полтора часа спустя Фрея все еще разговаривала с ним о себе и о своей прошлой жизни, причем так откровенно, как она ни с кем до этого не разговаривала. Саймон был отличным слушателем, прерывал ее очень редко, и то только чтобы вставить одно или два слова, а еще внимательно смотрел на нее, когда она говорила. Она поняла, что рассказала ему о своей семье, об учебе, о работе в лондонской полиции, о ее браке и его фиаско и что она хочет продолжать и продолжать, хочет, чтобы он узнал ее и все, что с ней связано. Через какое-то время она смогла смотреть на него, на его лицо в приглушенном свете наклонившей абажур лампы за его спиной, на его профиль в тот момент, когда он пил свой виски, и снова прямо в глаза, когда он смотрел на нее.

Она была безоговорочно в него влюблена, теперь она знала это, но этот вечер все изменил. Она больше не хотела отказываться от этой любви, прогонять ее от себя, твердить: «Черт. Черт. Черт» при мысли о нем и при взгляде на него, четко осознавая, какое действие они на нее производят. Она никогда раньше не встречала мужчину, который бы полностью сосредотачивал на ней все свое внимание, который слушал ее и смотрел на нее так, как будто она была важна, как будто то, что она говорила, имело значение, и никто, ничто в этом мире больше не представляло для него интереса.

Колокола собора прозвонили полночь, и она испугалась того, как долго она говорила и сколь многое, таившееся у нее глубоко внутри, всплыло на поверхность. Она замолчала. Эта комната, эта квартира на краю тихого квартала была самым прекрасным, самым спокойным местом, где она когда-либо бывала, здесь царила особая атмосфера. Просто то, что она могла сидеть здесь, в тишине, вместе с ним, вселяло в нее благоговейный трепет.

– О господи, – сказала она.

– Спасибо вам.

– За что?

Он улыбнулся.

– За то, что так много рассказали мне. Люди редко бывают щедры, когда чем-то делятся.

Это был необычайный, совершенно особенный способ выражения такой простой мысли. «Но он сам особенный, – подумала она, – на всем белом свете не может быть никого, похожего на него».

– Мне пора идти.

Он не пытался остановить ее, но и не вскочил, поспешив выпроводить. Он просто выпрямился в кресле, расслабил мышцы и застыл в свете лампы.

– Спасибо вам за это, – сказала Фрея. – Я хожу в хор, чтобы мои мысли перестали крутиться вокруг этого дела, и пение, плюс приход сюда, дали мне то, что мне было нужно.

– Отдохнуть и отвлечься. Это то, что необходимо, чтобы по-настоящему отстраниться от такого рода дел… Если не физически, то хотя бы духовно, ментально. В противном случае оно просто вас опустошит.

Затем он поднялся и пошел вместе с ней к двери.

– Я спущусь, – сказал он.