Эффект превзошел ожидания. Небольшие бомбы не наносили серьезного урона, но их постоянное падение, взрывы и пожары лишали японцев последней возможности передохнуть. Они не могли организовать оборону, эвакуировать раненых, просто закрыть глаза.

К полуночи к бомбежке подключились машины посерьезнее — «Р-5». Они уже несли более тяжелые бомбы и вели прицельный огонь из пулеметов по любым признакам активности в японском тылу.

Я получал донесения от наших передовых наблюдателей:

— Противник в панике, мечется по территории котла! Не может организовать отпор!

Под утро, когда первые лучи солнца осветили дымное небо над Халхин-Голом, ко мне поступило новое донесение. Командир одной из наших частей на линии окружения докладывал:

— Японцы выбросили белый флаг! Группа офицеров просит переговоров!

Ультиматум подействовал. Деморализованные непрерывной ночной бомбежкой, без сна и надежды на помощь, они были готовы сложить оружие. Теперь и корреспондента «Красной звезды» можно засылать. Да и самому не мешает прокатиться до передовой.

Я посмотрел на карту. Котел еще не был ликвидирован, но его участь была предрешена. «Ночные ласточки» сделали свое дело — они сломили не укрепления, а дух противника. И это стоило куда меньше крови, чем штурм.

— Товарищ, комдив! — обратился ко мне Воротников. — К вам Ортенберг из редакции.

— Просите.

Адъютант посторонился и в штабную палатку вошел человек в форме с петлицами техника-интенданта 1-го ранга. Почему-то военным корреспондентами присваивались интендантские звания.

— Техник-интендант первого ранга Ортенберг явился по заданию редакции, товарищ комдив!

— Как вас зовут, товарищ корреспондент?

— Давид Иосифович, товарищ комдив! — откликнулся он. — Разрешите доложить обстановку в редакции.

— Докладывайте, Давид Иосифович.

Я жестом предложил Ортенбергу сесть на табурет. Кивнул Мише, чтобы сбегал за чаем. Тот побежал исполнять, а я уселся напротив корреспондента, приготовившись слушать. Редактор «Героической красноармейской» выглядел усталым, но бодрым.

— Мы обосновались в пятнадцати километрах севернее, на зеленой поляне. Назвали это место «Городок 'Героической». Четыре монгольских юрты и госпитальная палатка под типографию.

Я хмыкнул:

— В голой степи ваши белые юрты — хорошая мишень для японской авиации. Надеюсь, зенитки прикрывают?

— Совершенно верно. И сетями маскируем. Но главное — люди. У нас собрался уникальный коллектив. — Он достал блокнот. — Молодые ребята из армейской газеты — Певзнер, Трояновский, Ломазов. И московские писатели — Ставский, Славин, Симонов, Лапин…

— Симонов? — переспросил я. — Тот, кто стихи пишет?

— Он самый. Все они, за исключением Ставского и Славина, в интендантских званиях. Петлицы зеленые, писатели над этим подтрунивают, вспоминая слова Суворова о коорыстолюбивых интендантах, но в душе, конечно, хотели бы комиссарских петлиц.

Я слушал, попивая чай из жестяной кружки. Армейская пресса… В Афгане я к ней относился с прохладцей, особенно — когда в стране грянула перестройка, но здесь понимал — ее роль иная. Она должна была поднимать дух бойцов и командиров, сплачивать их.

— Расскажите о них подробнее, — попросил я. — Как работают в боевых условиях?

— По-разному, но все — достойно. Кружков, например, попал с бронемашиной в малозаметное проволочное заграждение под огнем. Шутя рассказывает, как им пришлось «ногтями и зубами» перекусывать проволоку. Славин… — Ортенберг улыбнулся, — их «эмку» японский бомбардировщик гонял по степи. Чудом нашли щель на одного бойца — вчетвером в нее втиснулись. Машину, конечно, разбомбили. Шли потом пешком.

— А Розенфельд? — вдруг спросил я, вспомнив фамилию из одного донесения о работе корреспондентов на передовой.

Ортенберг удивился моей осведомленности.

— С Розенфельдом забавный случай вышел. У реки их застали бомбардировщики — нырнул в воду и просидел там полдня. Вылез мокрый, но довольный — от жары спасся.

Я усмехнулся. Люди привыкали к войне, находили в ней повод для шуток, хотя, конечно, когда за твоей машиной гоняется японский истребитель, тут точно не до смеха.

— Самый храбрый у нас — Ставский, — продолжал Ортенберг. — У того, кажется, и инстинкта самосохранения нет. Всех новичков он выводит «на смотрины» — знакомит с передовой. А вот про Темина… — он замялся.

— Что с Теминым?

— Нашелся кто-то, кто упрекнул его в «трусости и дезертирстве», а это неправда. Я его к себе забрал.

— На каком основании? — я нахмурился.

Я вспомнил, что некий Темин был хорошим фронтовым фотокором. Во время Великой Отечественной, с Юго-Западного фронта он самовольно улетел в Иран, когда наши войска туда вошли. Добыл уникальные снимки. Редактор счел это нарушением устава.

Ортенберг достал из планшета фотографию и положил передо мной.

— Посмотрите, Георгий Константинович.

На снимке — монгольская степь, изрытая воронками. Два бойца — один идет в полный рост, другой согнулся в три погибели, видать, получив ранение в живот. На постановочный снимок точно не похоже.

— Темин сделал этот кадр под огнем, — подтвердил Ортенберг. — Чтобы так снять, нужно было забыть о собственной безопасности. Трус на такое не способен.

Я внимательно рассмотрел фотографию, потом отложил ее. Да, это была работа не труса. Скорее — рискового парня.

— Правильно сделали, что взяли к себе. Такие кадры и такие люди — на вес золота.

Я помолчал, снова глядя на карту.

— Скажите вашим корреспондентам… Пусть пишут правду. Без прикрас. И про потери тоже. Бойцы и командиры должны знать, за что воюют и как воюют. А ваши белые юрты… — я снова усмехнулся, — постарайтесь все-таки получше замаскировать. Мне еще ваши репортажи читать.

— Есть, товарищ комдив!

— А пока прокатимся до передовой. Посмотрим, как наши бойцы берут в плен японцев.

Харбин, конспиративная квартира

Капитан Юсио Танака, он же Кэндзи Ито, ворочался на жесткой кровати. Сны были отрывистыми и тревожными: лица погибших товарищей, грохот разрывов, холодные глаза полковника Сато. Он проснулся от резкого стука в дверь. Не три коротких и два длинных, условный сигнал связного, а настойчивый, властный стук.

Сердце упало. Он метнулся к окну, отодвинул занавеску. На улице, в сером свете зари, стояли два автомобиля. Возле них — люди в штатском, но с военной выправкой. Контрразведка. Кэмпэйтай.

Мысли пронеслись вихрем. Предали? Вычислили? В кармане пиджака лежал браунинг — шесть патронов. Сделать харакири или принять бой?

Стук повторился, уже с угрозой.

— Открывайте! По поручению военной комендатуры!

Капитан сделал глубокий вдох. Путь самурая вел к смерти, но он уже сделал свой выбор — путь предателя, чтобы спасти жизни. И теперь должен был бороться за эту свою, купленную ценой чести, жизнь. Отошел от двери, встал за поворотом коридора, приподнял пистолет. Рука не дрожала.

— Открываю! — крикнул он и резко дернул дверь на себя.

Первый человек в штатском, не ожидавший этого, шагнул внутрь. Танака не целясь выстрелил ему в грудь с двух метров. Грохот выстрела оглушил в маленьком помещении. Человек с хрипом рухнул.

Второй агент отскочил, выхватывая пистолет. Пуля пробила дверной косяк в сантиметре от головы Танаки. Осколки штукатурки впились в щеку. Капитан ответил двумя выстрелами, заставив противника отступить.

Бежать. Нужно бежать. Задняя дверь вела в узкий, грязный переулок. Он бросился туда, на ходу натягивая на себя пиджак, который успел сорвать со спинки стула. Выскочил во двор. Сзади раздались крики и еще один выстрел. Мимо.

Переулок был пуст. Он побежал, прижимаясь к стенам, ныряя в арочные проходы. В ушах стучала кровь. План, какой план? Улицы Харбина скоро заполнятся патрулями. Он вспомнил слова Виктора: «Если что — гостиница „Ямато“, номер 312. Спросишь господина Танабу». Это был запасной вариант, отчаянный шаг, но другого не было.