Вдруг над головой вспыхнул свет. Я замер с куском хлеба во рту. Медленно повернулся, и хлеб выпал из пасти.

Она стояла в дверях, сжимая бейсбольную биту. На ней была только белая футболка с большим жёлтым смайликом — слишком велика, доходила до бёдер. Штанов не было. Её ноги казались бесконечно длинными, как светлый шёлк.

— Ты наконец-то проснулся, — сказала она, не опуская биту. — И, я вижу, голоден.

Я не мог отвести взгляд. Да, я был голоден, но хлеб вдруг потерял всякую привлекательность.

Она долго смотрела на меня, потом вздохнула и сунула биту под мышку.

— Думаю, если бы ты хотел на меня напасть, сделал бы это ещё на прошлой неделе.

Прошлой неделе?

Я пробыл здесь неделю?

— Но если ты сделаешь хоть одно резкое движение, я тебе врежу, — сказала она, снова подняв биту и помахав ею, прежде чем отложить в сторону и подойти к холодильнику, чтобы достать контейнеры и расставить их на столе.

Я молча смотрел на неё.

Она оторвалась от того, что готовила — что-то вроде сэндвича с ветчиной — и вздохнула.

— Твой мрачный взгляд нервирует, как и твоё молчание.

Я продолжал молчать.

— Ты даже не издал ни звука, когда я вытащила три пули из твоего бока. Честно говоря, я в шоке, что ты жив.

Её руки были изящны, волосы взъерошены после сна. Я утробно рыкнул, и она подпрыгнула, прижав руку к груди. Я не шевельнулся, и она рассмеялась.

— А чего я ожидала? Я ворчу из-за твоей тишины, а когда ты издаёшь звук, подпрыгиваю, как испуганная девчонка, — сказала она и ткнула в меня ножом для масла, размахивая майонезом. — С другой стороны, я девушка.

С этим не поспоришь.

Она взяла бутерброд и направилась ко мне через всю комнату; её длинные ноги снова привлекли моё внимание. Сэндвич положили передо мной. Я не двинулся, чтобы взять его, и она закатила глаза.

— Что? Неужели я действительно думала, что ты протянешь руку и возьмёшь это? Как будто у собаки есть руки.

Она приняла меня за собаку? Вот почему она не боялась так, как должна была бы.

— Держи, пёсик, — сказала она и протянула бутерброд.

Я выхватил его у неё из рук, стараясь не вздрогнуть, когда она назвала меня «пёсиком».

— Ты здесь уже достаточно долго, думаю, мне стоит придумать тебе имя.

Я жевал с удовольствием, ожидая, когда же появится «Фидо[1]».

— Как тебе Гарри? — задумчиво спросила она, возвращаясь к холодильнику, чтобы сложить контейнеры.

Я покачал головой.

— Нет.

— Фред, Барни? Мне нравятся «Флинтстоуны[2]».

Я уставился на неё с возмущением.

— Для собаки ты очень привередлива, — пробурчал я.

Я зарычал. Это заставило её остановиться; я увидел, как её взгляд скользнул к бейсбольной бите у двери. Я подошёл, схватил биту в пасть и пронёс через всю комнату, остановившись перед ней. Она протянула руку и схватила её за конец. Я отпустил биту и отошёл.

Стараясь не смотреть прямо на неё, я всё же не смог удержаться. Её большие шоколадные глаза смотрели на меня напряжённо и немного озадаченно.

— Ладно, — сказала она. — Я иду спать.

Она выключила свет на кухне, и я последовал за ней в гостиную, где она подбросила ещё дров в камин.

— Иди ложись, — сказала она, стараясь звучать убедительно, и указала на одеяла, где мне было предложено лежать.

Я издал звук, похожий на кашель.

— Ты смеёшься надо мной? — спросила она. — Давай, ложись.

Я лёг. Она пошла спать. По коридору она бормотала что-то о странных собаках.

Я проснулся снова и подошёл к окну, чтобы отодвинуть занавеску и взглянуть на ранние сумерки. Снег всё так же не прекращал падать; улица была укутана тяжёлым белым покрывалом — красивое, но обманчивое зрелище. Я с нетерпением ждал рассвета. Было неспокойно: мне надоело лежать у огня. Тело начало оживать и исцеляться, и мне хотелось двигаться.

Я отступил от окна; занавеска закрыла белый мир. И я этому порадовался — я там едва не умер, и это я не скоро забуду. Я снова попытался сменить облик, но не смог. Даже оттаявшее тело оставалось частично скованным. Почему я не мог обернуться? Разве не по закону оборотней можно менять облик бесконечно? Я помнил дни, когда не мог контролировать превращения — и почти пожелал вернуть те времена. Почти.

Если бы я смог изменить обличье, у меня был бы шанс: уйти и скрыться так, чтобы никто не последовал. Я был поражён, что они ещё не нашли меня — что никто не вломился через гигантскую деревянную дверь, чтобы закончить начатое убийство.

Но я знал: если они найдут меня, я буду желать лишь смерти. Убить меня — было бы слишком великодушно; гораздо вероятнее, что они вернут меня обратно, заставят продолжать ту жизнь, которую я презирал, под контролем тех, кого я ненавидел. Я бы уже не сбежал. Никогда.

Я прошёлся по комнате и остановился перед украшенной рождественской ёлкой — слишком маленькой для высоких потолков и широких стен. Её украшали нанизанный попкорн и разноцветные стеклянные шарики; на верхушке восседал ангел. Я смотрел на ёлку, и в голове пробежало тихое напевание — рождественская песня, всплывшая из каких-то неясное воспоминаний. Вспомнилось прошлой неделе: я пролежал в беспамятстве и не мог припомнить, когда в последний раз праздновал что-то — Рождество или любой другой праздник.

Уши навострились: я уловил звук снаружи — но не у входной двери, а с другой стороны дома, где располагались спальни. Неужели там есть задняя дверь? Вдруг я пожалел, что в волнении не исследовал остальные комнаты. Шум повторился: тихий звук открывающегося окна или двери.

Адреналин захлестнул, сердце забилось чаще. Она могла быть там, в одной из комнат, спящая и беззащитная.

Я помчался по тёмному коридору; мои грациозные движения были бесшумны. Тёмная фигура вышла в коридор из одной из комнат и остановилась, словно решая, куда пойти дальше.

Я зарычал, пригнулся и ринулся на мужчину. Мои зубы вонзились в плоть — звук разрывающейся ткани и металлический привкус крови на языке принесли мимолётное наслаждение. Потревоженный мужчина упал на спину, из его губ сорвался крик. Я уловил знакомую дрожь в его мышцах, запах оборотня, стоявшего на грани превращения.

Они нашли меня.

Я вцепился ему в горло — это был самый быстрый и лёгкий способ обезвредить. Он держал меня на расстоянии дрожащими руками; я вцепился когтями, разорвав его зимнее пальто и фланелевую рубаху. Он вскрикнул, и мы покатились, сталкиваясь со стеной. Коридор был узок; сцепившиеся в нём оборотни казались ещё теснее. Он оттолкнул меня, и я врезался в стену; картина с крючка сорвалась, стекло разлетелось. Я бросилась снова, встала на задние лапы, использовала весь рост как таран и врезалась в него. Он упал, и мои зубы глубоко вонзились в плоть.

Я отпрянул, готовый укусить снова, но увидел, как его лицо уже начало меняться: рот и нос темнели, кожа выпячивалась и вытягивала черты. Его руки тоже искривлялись — покалеченные, но не бессильные. Я знал: через сщитанные секунды он станет сильнее. Мы были уязвимы в процессе превращения — у меня было считанные секунды, максимум три-четыре. Это был шанс вырубить его.

Я укусил скрюченную, меняющуюся руку и оторвал плоть до кости. Он завыл — звук был гораздо более нечеловеческим, чем я ожидал. Тело дёрнулось от боли и перехода, и я повалился на бок.

Выстрел дробовика сотряс стены. Я почувствовал жар пули, пролетевшей мимо — гораздо ближе, чем следовало. Пуля попала в грудь злоумышленнику. Я видел, как он рухнул навзничь и снова стал человеком.

Я поднял глаза и увидел, что в затемнённой двери спальни, всего в двух метрах от меня, стоит женщина. Её лицо было бледным, а тёмные глаза широко распахнуты. Она держала дробовик обеими руками — и руки у неё не дрожали. Я наблюдал, как она постепенно опускает оружие, полагая, что мужчина больше не представляет угрозы.

Она ошибалась.

Как только она вышла из дверного проёма и подошла ближе, мужчина резко сел. Я зарычал и бросился на него, перерезав ему горло. Он издал булькающий звук и упал обратно на пол.