К роялю подошла известная пианистка. Хозяйка дома, обходя гостей, вполголоса говорила:

-- Сейчас будет Бетховенская "Sonata passionata".

Слушатели настораживались, говор затихал. Я воспользовался антрактом, чтобы пересесть на стул, освободившийся неподалеку от заинтересовавшей меня незнакомки, -- мне хотелось познакомиться. Попутно удалось спросить хозяйку:

-- Кто эта дама у камина?

Чрез мой слух проскользнуло какое-то имя, ничего не сказавшее мне.

Я сел теперь немного позади нее, сбоку у камина. Я мог наблюдать близко: она была видна мне в профиль. И... это была уже не она! Обыкновенное лицо, как все обыкновенные лица пожилых дам. Красивое, но не захватывающее. В той же неподвижной позе, как и давеча, слушала она теперь рояль. Но я уже не видел ее глаз, я не страдал ее горем, я не знал, все так же ли она и сейчас жила душой далеко за пределами этой гостиной, или она вместе со всеми была во власти страстных аккордов Бетховенской сонаты.

"Passionate" гремела, наполняя и эту гостиную, и все соседние комнаты шумным потоком могучих звуков. Пианистка поражала своей техникой, силой, чувством. Напрашивалось воспоминание о Рубинштейне, -- о том Рубинштейне, каким изображали его былые юмористические листки в его "единоборстве" с "непокорным" роялем, под конец сдававшимся и коленопреклоненно капитулировавшим пред великим maestro.

В какой гармонии был этот музыкальный номер с изысканной обстановкой всего сегодняшнего вечера! Но чувствовалось, что эти волны звуков перекатываются по поверхности: сокровенные глубины сердец остаются не затронутыми. Я смотрел на профиль той, кого я в своем очаровании назвал Madonna Dolorosa, -- она была мне теперь чужая.

Когда перед разъездом все стали прощаться с хозяевами, мы с нею столкнулись лицом к лицу. И опять, взглянув прямо в ее глаза, я словно глянул в манящую бездну страстей и страданий. Нас на прощанье представили друг другу. Она протянула мне руку и, кажется, не заметила меня, -- я же был в эту минуту всей душой опять с нею где-то там, далеко, где был неведомый мне источник ее затаенной душевной муки, и я опять не расслышал ее имени.

На улице, медленным шагом направляясь домой, я думал: "Не так ли и все в жизни? Мы идем со всем и со всеми бок-о-бок и все видим только в профиль: и людей, и события, и явления, и идеи... Могучая, сверкающая всеми огнями страстей жизнь, как "Sonata passionate", перекатывается шумными волнами по поверхности наших чувств, оставляя нас только развлекающимися, безучастными слушателями и зрителями. Но стоит какому-нибудь ничем неудержимому воплю-рыданию нарушить "ритм" и "гармонию" нашего беспечального бытия, стоит заставить зазвучать струны нашей души -- и мы, повернувшись на зов, встаем лицом к лицу с зовущим, смотрим глаза в глаза, как в душу человека, в недра мировой скорби, и благоговейным участием согреваются наши съежившиеся от житейского холода сердца"...

После того вечера я ни разу не встретился с этой дамой. Но воспоминание о ней живет в моей душе, и в нем как будто объединяется все, что я знал в жизни печального. И всякий раз теперь, когда до меня доносится из житейского гула отголосок какого-нибудь ужаса жизни, царственно прекрасный образ этой Матери Скорбящей восстает в моем воображении, мне точно опять слышатся звуки рыдающей скрипки, и опять хочется пред Кем-то упасть на колени и Кого-то молить об умалении горя людского.

----------------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Нива" No 25, 1913 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.