Я недавно дочитала роман «Нана» Эмиля Золя, который стянула с маминой полки и втайне проглотила чуть ли не залпом. И теперь у меня никак не выходит из головы заключительная сцена. Блистательная Нана, звезда театральных подмостков, чьей благосклонности наперебой добивались все парижские аристократы, лежит больная, в одиночестве, она умирает от оспы, и все ее тело изрыто язвами. В том, как автор описывает его, мне видится что-то зловещее. Хотя еще до того, как Нана заболела, когда она была в расцвете своей роскошной красоты и притягательности, ее тело таило в себе опасность. Словно оружие. Грозное, пугающее. Что-то, чего следовало остерегаться.

И тем не менее Нана пользовалась бешеным успехом у мужчин. Ах как я мечтаю о такой вот страстной любви! Чтобы все мной восхищались, чтобы видели, какое я сокровище. А вместо этого все только и делают, что учат меня остерегаться.

«Умывание очень похоже на мытье посуды, – однажды говорит мне мама. – Начинаешь с хрусталя, потом постепенно доходишь до кастрюль и сковородок». Самое грязное, значит, оставляешь напоследок. Даже мое собственное тело и то, выходит, внушает подозрение.

Магда устала дожидаться своей очереди и в нетерпении колотит в дверь ванной. «Хватит уже мечтать, Дицука», – сердится она. Она называет меня прозвищем, которое придумала мама. Ди-цу-ка. Бессмысленный набор звуков, но у меня всегда теплеет от него на душе. А сегодня имя звучит резко, точно лязгает.

Я пулей проскакиваю мимо раздраженной сестры и юркаю в нашу общую спальню, чтобы одеться, а сама все еще размышляю о девчонке в зеркале – той, кто жаждет любви. Может, любви, о какой я так страстно мечтаю, и вовсе не бывает. Все свои тринадцать лет я стежок за стежком сшиваю воспоминания в картину, которая отображает меня такой, какая я есть, – судя по всему, ущербная, нежеланная и лишняя в своей семье.

Например, как в тот вечер, когда мне было семь лет и родители принимали гостей. Меня отправили долить питьевой воды в кувшин, и, стоя на кухне, я слышала, как они шутили: «Ее-то нам только и не хватало». Они имели в виду, что были полноценной семьей еще до того, как я появилась на свет. У них уже была Магда, которая играла на фортепьяно, и была Клара – юное скрипичное дарование. Я же ничего не добавила в копилку семейных талантов. Я оказалась ненужной, не дотягивала до их уровня. Я не годилась для этой семьи.

В восемь лет я проверяю на практике созревшую у меня теорию собственной ненужности и решаю сбежать из дома. Вот и посмотрим, думаю я, заметят ли они вообще, что я пропала. Вместо того чтобы идти в школу, я сажусь на трамвай и еду до дома бабушки и дедушки. Я доверяю им – маминым отцу и мачехе – и надеюсь, что они не дадут меня в обиду. Они ведут с мамой нескончаемую войну из-за Магды, заступаются за нее и тайком подбрасывают домашнее печенье в ящик сестриного комода. Они мое спасительное прибежище. Они держатся за руки, чего я никогда не замечала за родителями. Утешение, уют и покой – вот что я чувствую с ними. В их доме витают аппетитные ароматы грудинки и запеченной фасоли, сладких булочек, чолнта – традиционного субботнего сытного горячего блюда из мяса, овощей, крупы и бобов, которое бабушка в Шаббат отдает приготовить в пекарню, поскольку ей, как правоверной иудейке, в этот день не полагается пользоваться домашней печкой.

Дедушка и бабушка мне рады. Перед ними мне не нужно притворяться или кого-то изображать, чтобы заслужить любовь или похвалу. Всем этим они щедро одаривают меня просто так, и мы проводим восхитительное утро на кухне, объедаясь ореховыми рулетиками. А потом раздается звонок в дверь. Дедушка идет открывать. И тут же прибегает обратно. Он глуховат и оттого подает мне сигнал тревоги громче, чем следует, он почти кричит: «Прячься, Дицука! Твоя мать пришла!» Стараясь защитить меня, он только выдает мое присутствие.

Что больше всего задевает, так это выражение маминого лица, когда она меня замечает. Она не просто удивляется, увидев меня в доме у дедушки и бабушки, – мне кажется, что сам факт моего существования застает ее врасплох. Точно я не такая, какой она рассчитывала меня видеть.

Тем не менее именно я обычно составляю маме компанию на кухне, когда отец уезжает в Париж по своим портняжным делам и возвращается с чемоданами шелков, а мама встречает его с суровой настороженностью, беспокоясь, что он потратил слишком много денег. Мама не приглашает в гости друзей. В нашей гостиной нет места легкой болтовне, разговорам о книгах или о политике. Я единственная в семье, с кем мама делится секретами. Я очень дорожу нашими с ней посиделками.

Как-то вечером, мне тогда было уже девять лет, мы с мамой остались одни на кухне. Помню, как она заканчивает сворачивать штрудель, – я наблюдаю, как она вымешивает и раскатывает тесто, расстелив его на обеденном столе, как тяжелое льняное покрывало. «Почитай мне», – просит мама, и я приношу с прикроватной тумбочки в ее спальне потертый том «Унесенных ветром». Когда-то мы с ней уже прочитали эту книгу от первой до последней странички. А теперь начали заново. Я задерживаю взгляд на таинственной надписи, сделанной кем-то по-английски на титульном листе. Почерк явно мужской, но точно не папин. По поводу этой дарственной надписи мама отделывалась скупой отговоркой, что книгу подарил один человек, с которым она была знакома по работе в Министерстве иностранных дел еще до встречи с папой.

Мы сидим на стульях с высокими прямыми спинками по обе стороны от дровяной печки. Читать с мамой – блаженство, ведь в это время мне не приходится делить ее с кем-нибудь еще. Я с головой погружаюсь в слова, сюжет и прекрасное ощущение, что мы с мамой одни в целом свете. Вот Скарлетт под конец войны возвращается домой и узнаёт, что ее мать умерла, а отец от горя почти помешался. «Бог мне свидетель, – восклицает Скарлетт, – я никогда больше не буду голодать!»

Мама прикрывает глаза и откидывает голову на спинку стула. Как мне хочется забраться к ней на колени. Положить голову ей на грудь. И чтобы она губами касалась моих волос.

«Тара… – произносит мама. – Америка… Вот бы на нее посмотреть». Вот бы мое имя звучало из ее уст с такой же нежностью, какую она приберегла для страны, которой в глаза не видела. Соблазнительные ароматы маминой стряпни смешиваются в моей голове с драмой голода и пиршества – всегда, и даже в праздники, такие желанные. Уж не знаю, мама ли так тосковала по ним, я ли, а может быть, мы обе.

Мы сидим по обе стороны от печки, в которой потрескивает огонь.

«Когда мне было столько лет, сколько сейчас тебе…» – начинает мама.

При звуке ее голоса я замираю, боясь, что, если пошевелюсь, она оборвет свой рассказ.

«Когда мне было столько лет, сколько сейчас тебе, маленькие дети спали все вместе в одной кровати, а я спала с мамой. Как-то утром я проснулась оттого, что меня звал отец: “Илонка, давай просыпайся и разбуди свою мать. Она ни завтрака мне не собрала, ни одежды не приготовила”. Я повернулась к маме, она лежала рядом со мной под одеялом. Потормошила ее, но она не двигалась. Она была мертва».

Мне хочется разузнать каждую подробность о той минуте, когда дочь проснулась рядом с матерью, которой уже лишилась. И столь же сильно мне хочется ничего об этом не знать. Даже мысль о том меня слишком страшит.

«Маму похоронили в тот же день, и мне все время казалось, что ее опустили в землю живой. А вечером отец велел мне приготовить ужин на всю семью. Что я и сделала».

Мама умолкает, а я жду продолжения. Жду, чем закончится ее история, послужит ли уроком мне на будущее или утешит, придаст мне сил?

«А теперь в постель», – вот и все, что я слышу от мамы. Она склоняется подмести скопившуюся под печкой золу.

Из коридора за дверью раздаются шаги. Узнаю́ знакомый запах папиного табака еще до того, как до меня доносится звяканье его ключей.

«Дамы, – восклицает папа, – вы еще не спите?» Он заходит на кухню в начищенных до блеска туфлях и щегольском костюме, его лицо сияет широкой улыбкой, в руке – пакетик, который он вручает мне, звонко чмокнув меня в лоб. «Представьте, я снова выиграл», – с гордостью говорит он. Играет ли папа с друзьями в карты или бильярд, он всегда делится выигрышем со мной. Сегодня он принес мне птифур[1], облитый розовой помадкой. Будь на моем месте Магда, мама в своих неустанных заботах о ее весе тут же конфисковала бы его. Но пирожное предназначено мне, и она кивком позволяет мне умять его.