Прячу лицо в складках твоей одежды, дышу тобой, буквально. Хочу дышать!
Целую. Твой Тоник — Иван — Ваня Шмелев
Я весь в бунте, от тебя! Никогда не было _т_а_к_о_г_о!
Какое запоздание, — и какой огонь! Что это?! Как ты _в_з_я_л_а!
93
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
5. ХII. 41
2 ч. дня
Встревожен твоей болезнью, девочка моя чудесная, радость, свет мой! Вчера запросил Сережу и маму, послал тебе, — много писал эти дни, — и все о тебе, во всем — Ты! Можно ли так — все сильней чувствовать, как ты дорога, как незаменима, как прекрасна! Олёль, пусть мама напишет мне, если тебе трудно. Я совсем здоров, не боюсь холода, — мне так тепло, (жарко!) — от одного _з_н_а_н_и_я, как ты любишь. Ура, сегодня заявилась «Арина Родионовна», ахнула на кавардак у меня, — «кто это у Вас набил посуды!» — «Я, Арина Родионовна, с _р_а_д_о_с_т_и!» Ну, да, с радости, что я люблю тебя, больнушка Олёк, что я — в тебе, в сердце, и ты — во мне! Ольга, _в_с_я!
О, я тебе расскажу невероятную историю — а она была! — и ты в сердце ее сбережешь. Т_а_к_и_х_ историй не было, думаю, ни у _к_о_г_о! Вот какой был твой Ваня! Дурак? Сумасброд? Чудак? или — это _г_о_т_о_в_и_л_с_я_ родиться писатель русский? Все это крепило меня — для будущего. Но и сколько же мучений было! Сейчас получил письмо. М. б. меня _в_ы_п_и_ш_у_т_ в Берлин. Оттуда буду хлопотать о лагерях. Какой, к черту, я русский писатель, если сам не увижу души русской, ее остатков после 24 лет ада у бесов?! Алеша Квартиров взял с собой мою карточку — м. б. ты скоро получишь. Изволь ответить, на каких духах остановился твой выбор. Я пошлю еще «L'heure bleue» и «Muguet». Не смей отмахиваться, — не лишай меня малой радости! Сейчас еду за новыми рамами для твоей мордашечки неизъяснимой. Затем — в Эмигрантский комитет433, по важному делу о поездке. А буду уже в Берлине хлопотать об Arnhem'e. Я бодр и — всегда ты — во мне, вливаешь в меня силы. Но… как же мне _п_и_с_а_т_ь_ хочется, — не меньше (или — чуть меньше!) — чем — _т_е_б_я! Но если бы ты была уже моей, — как бы я писал! Оля, киса… («ласкаюсь киской»!) — как ты умеешь, ласково — (и _ч_т_о_ же я за этим раскрываю в воображении!) — о, милая! Не могу написать, нельзя, не выдержит бумага (сгорит!), _к_а_к_ люблю! Олёк, _к_а_к_ бы прочитал тебе кусочки из «Солнца мертвых»! Плакал бы с тобой. Да разве это только?! Я бы тебе _с_ы_г_р_а_л_ _с_в_о_е! Оля, — дошло ли письмо, где я говорю тебе, отчего ты _т_а_к_а_я? Ты — от Церкви, и — от страстей. Люблю, душу тебя нежно в руках… Вчера доктор попробовал мое рукопожатие… — поразился. Стал крутить мне руки… и не мог свернуть, — я оказался сильней его. Ему 57 — и я ему шутя скрутил его руки. Это ты мне дала такую силу? Правда, я всегда упражнялся, — [1 сл. нрзб.] — 3 [1 сл. нрзб.] раза в день, когда еще «боролся с искушениями» («история Даши»!). Я расскажу… Сцена на кладбище Новодевичьего монастыря — небывалое. А сцена в июле (малиновое варение), когда Даша предстала… — не скажу. После, в _п_о_л_н_о_м_ рассказе. Если бы я написал этот роман, — его читал бы весь мир. Но… я не напишу: 1) не люблю писать со своей жизни, 2) жива Даша, (должно быть) 3) на очереди «Пути Небесные». Но ты будешь знать _в_с_е.
Сегодня утром твоя открытка — expres, 28-го XI. Знай, Оля: ни тени мысли — не должно быть у тебя, — что я не хочу писать, — я только этим и живу! Я — увидишь, — сколько писал тебе, с 26-го. Не разберешься.
Сегодня письмо из Берлина: зовут — на 2 мес.! — отогреваться от парижской ледяной квартиры! А я — несмотря на запрещение доктора — окачиваюсь ледяной водой. Но сегодня — в последний раз: на дворе теплей, только сырость, брр… — не терплю, как и ты, этого студня. Я люблю крепкий мороз, а свежо — я быстро согреваюсь… яркими представлениями — _т_е_б_я! Жгучая моя, солнце мое слепящее! Ольга… — Оль!..
Ну, надо ехать в центр, дела. Обнимаю, ласточка… («бровки — как ласточки»!) лелею сердцем, мыслью, тоской неусыпающей и… всем стремлением — только Ты! всегда! — Твой крепко, только, — Ваня
Спаси тебя, Господь, Оленька моя!
Будь здорова! Ешь больше!
Селюкрин — обязательно!
Прими «antigrippal»!
Не будь упрямкой,
капризкой, мнишкой…
и — злю-кой! Ты вся —
нежность, зло — не к
тебе! Ты — Свет и
лю-ба!
Твой И. Ш.
Remington-portative[176].
Моя машинка чинится — и вся будет
заново. Вот она и начнет петь «Пути».
Не лечилась лет 10. Пора и сдать.
Я без нее скучаю. Очень.
Но твое перо — спасение.
Всегда его целую, когда беру.
Почему?
И твои письма «с гриппом».
Никаких зараз не боюсь, а —
от тебя..! — это только
излечение _в_с_е_г_о, от
тебя! Губки..!
94
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
5. XII—6.ХII.41
12 ч. 15 мин. ночи на 6-ое
Посылаю почему-то 7-го
Знаешь, Ольгушоночка, в нашей переписке сам черт ногу сломит. Она не может не войти в историю русской литературы, (но когда я пишу тебе, будь уверена, что об этом забываю и не для «истории» пишу, а весь — в тебе, до самозабвения!) и будущие словесники во многом запнутся, — придется делать много «примечаний». Дело в том, что «expres» перебивают письма, посланные раньше, ответы на expres перегоняют ответы на письма ранние, а т. к. ты меняешься по часам (я — хотя и «вспыхиваю», но редко), то путаница для гг. словесников будет непосильная, чтобы им разобраться в самом содержании «истории странных сношений, очевидно, безумно любящих друг друга корреспондентов». Смотри: в письме от 21.XI — expres'e — ты вся — нежность и радость моя. Получил его 27.XI. На другой день — писала — в отчаянии от моей обиды (и все о письме 15.XII), непостижимо жестко. За это время я тебе — только свет посылал. А твое письмо 22.XI получил сегодня! «Историки» скажут — «письма из сумасшедшего дома!» Ну, это мое письмо поможет. Целую голубку. И. Ш.
Прошу: ешь больше устриц! Дают кровь. Я ем по 2 дюжины и фосфор.
95
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
7. XII.41
«Скажи как любишь» — В открыточке твоей от 1-го XII…
«Напиши как любишь» — мое, — скрестилось где-то с твоим в пути… (Или — неужели в неотосланном сгорело?)… Но все равно… эти… слова… летят навстречу! —
Ты хочешь того же, что и я!.. Как мне понятно это! Ты хочешь слышать, впивать глазами, еще, еще раз знать, прочесть, чтобы, на миг хоть, волной любви быть унесенным… чтобы словам этим дать сердце сжать до сладкой боли и… «замереть»… Так, я, читая твое, вдруг вздрогну вся, глаза закроются, и от них пройдет струей горячей до сердца. Сожмет его… Как чудесно!.. И… голова закружится чуть-чуть… И несколько мгновений я отрываюсь от письма, чтобы снова, снова, снова его впитать глазами, вобрать чуть слышный аромат твой, всякую черточку заметить и отыскать за ней движение твоей мысли, чувства, угадать твое дыхание…
Ивик, радость моя… мне мало твоих писем! — А сама я… не могу всего сказать тебе в письме. О, как завидую я твоему Дару суметь словами сказать все так, что не хватает в груди дыхания… Как ты 2–3 чертами коснуться можешь такого [скрытого]… Конечно поняла… Как ты мне близок! Такой совсем ты свой, мой, невероятно близкий! Так радостно-близкий. И — так убийственно далёко! И в этом мука… Нестерпимо. Я так страдаю. Так же не может! И что, что я могу! Ваня, я так… несчастна. Несчастна и… в то же время так безумно счастлива тобой! Господи, отчего же так все сложно? Как опрометчиво я поступила тогда в 37 г.! Я вспоминаю шаг за шагом эту весну, лето, осень 36 г., последнего свободного и… вспомнила: 22-го июня 36 г. как раз пришел отчим из больницы накануне, — я так страдала. Я помню, было мне невыносимо. Я вдруг решила позвонить И. А., который тогда еще не был так близок нам. Я еще о личном с ним не говорила.
