[На полях: ] Сегодня же пишу еще! Письма простые, идут так же как и expres!
20. XI
Объясни, почему ты так волновался 8-го и 9-го? Ты же уже получил (6-го) мое письмо от 29-го? Ты же писал! Напиши обязательно!
17-го твое письмо от 13-го! Мне все время очень грустно без тебя! Плачу я! И над твоей жизнью все _т_о_ время! Отчего скончалась О. А.? Воспаление легких? Скажешь? Но если тяжело, — то не пиши.
20. XI
Сегодня твой expres от 13-го (2-ое).
Душенька, не надо часто expres. Сегодня вышло не очень гладко. Утром рано, когда его приносили, я выскочила проводить брата до гаража (т. е. до автомобиля в сарае) и не слыхала звонка. Потом ушла одеваться. Я была еще в халатике утреннем. И после лишь нашла бумажку, извещавшую, что мне на почте заказной expres. Его нужно было самой взять с почты. Я тотчас послала на моем велосипеде девушку. Ей не дали, т. к. уже послали с обычным, урочным почтальоном. За ее отсутствием мужу понадобился мой велосипед. Его сломался. Когда пришел почтальон, то почту я приняла у него, на глазах мужа, уходившего как раз из дома. Был удивлен почему у меня уже на руках расписка. Ни слова не сказал. Но как-то… ну, все равно! Когда я жду expres, то уже не сплю с 5–6 час, — их приносят рано.
[К письму 19–20 ноября приложено фото дома в Бюннике. Надпись на фото:]
Вот весь домик в Bunnik'e, где я так много думала о тебе. Где я была… только я да птичка.
Дом для 2-х семей.
— показывает на нашу половину, а рядом жил тот, кто перед Пасхой у тебя был. Или послал тебе только мой привет?! Внизу: гостиная, где я тебе писала, столовая, кабинет маленький, кухня, и т. д. Наверху: спальня, где я так долго болела! комната для приезжающих, маленькая комната (Сережина), ванна. И выше еще — чердак. Сбоку гараж. Сзади сад-огород. Много передумано… Я любила все-таки Bunnik. В_а_н_е_ч_к_а… целую тебя!
80
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
25. XI. 41
6 ч. вечера
Родная моя детуля, Олечек, — какое чудесное, ласковое письмо, 20.XI! Целую ручку, писавшую, сердечко твое — прильнувшее так нежно. В томлении был, все эти дни, — а вчерашнее письмо 15–17.XI — что было с тобой? Какое-то… «через себя» письмо! Я его определил — «сборное», вы-нужденное… — усталость? полная разбитость? Я был в отчаянии. Много написал, — все эти дни, — и не отсылал, жалко было, что может удручить родную, свет мой отемнить. Всю тебя целую, твою душку, о, сердце чу-дное!
Хочу ответить на _в_с_е. Оля, раз навсегда условимся: я для тебя — _в_е_с_ь_ твой, как держишь в сердце, — никто другой, а самый твой, самый близкий твой, и ты мне — единственная, самое дорогое, ты — как ты, Оля, Ольгунок, Олёк. Меня, писателя, — какой бы я там ни был, — оставь другим, берут, считают, ценят, бранят… — как хотят. Никто, ничто не может — для меня — стоять между нами, я неотделим — для себя — от тебя, моей Олечки, моей чистой, моей пресветлой. С этим и останусь, я, для себя. Такой, ни с кем и ни с чем не соизмеримой, ни-когда, ни в чем, тебя лелею, храню в сердце. И это не может, для меня, измениться, независимо от того, как ты берешь меня.
О визе… — у меня почти нет надежды. Можешь ли думать, что я не рвусь? Но — помимо визы — есть другое. Я писал тебе — о пытке, о встрече на краткий миг и — подумать страшно. И еще. Если смущает посылка expres, заказного, если ты так страшишься «языков» провинции… — что все всё там знают, а эта семья там громка… — то как же тебя не смутит встреча?! Вдумайся! Это же так ясно. И какая пища болтунам и всем канальям, охочим до трезвона. Делать тебя целью грязных домыслов «соседей» — ведь там все — «соседи»! — эти лягушки голландского болота! Ясно, ясно. Я знаю отлично русскую провинцию. Голландия — еще пониже нашей. Тем более, что мы, русские — из какой-то непонятной ненависти и… зависти, да, да! — для многих — притча во языцех, «странные», l'âme slave[142]. А тут… — где тебя знают, — в том же Arnhem'e..! Это не Париж, не Берлин… — где никому нет никакого дела ни до чего — странного. Мы будем видеться, светло и чисто узнавать друг-друга… — а языки… — свое у них, у языков. Мне — совершенно безразлично, но тебе… — ты же так тревожна! Я все обдумал. Нет. Не смею. Я даже не ставлю вопроса о твоем «движении» — величайшей жертвенности, неоценимой, для меня священной. Но, Олечек… я целую твои ножки, я землю целую, где ты стоишь… но я не дерзну принять… я тебя слишком высоко ценю, ты для меня — только ты _м_о_я, _в_с_я, только свободная вся, прямая вся, гордо-смело смотрящая, по праву сознающая — я — _т_в_о_я. Только. Иначе — знаю — о, какая мука! Будет. _В_и_ж_у. Какое же томление, тревога! Ты мне — бесценная, незаменимая, нетленная для меня, — и такой же ты должна быть для всех, кто меня знает, кто меня считает верным всему тому, что знает от меня, из меня. Для меня поставить тебя в сомнительное положение — сделать мишенью хотя бы только гадких подозрений, — да, «гадких» — с их лицемерной каланчи… — невыносимо. Это, Олёк, не Ялта даже, где тоже не было никому дела до «энтерьер[143]». Если бы ты бросала свой кров, — не только «свой»… — тогда другое дело. Или усомнишься в искренности моей? обвинишь меня в слабости души? в наигранности, в позе?! Не смею и говорить об этом. Чего бы я не дал… чтобы хоть день с тобой! Близко бы тебя видеть, руку твою держать, в твои глаза все излить из сердца… О-ля! Дай же твои губки, моя голубка… мое счастье, неизъяснимое ни словами, ни чувством, ни взглядом, всю глубину мою тебе дающим… Я все предвижу, и мне больно, когда подумаю, как ты все это примешь! Ведь я всем жертвую, все отдаю, на что хоть смутно еще надеюсь, — отказаться от _т_е_б_я, _ж_и_в_о_й, _в_с_е_й, столько обещавшей, все отдающей… всю себя! Подумай — и ответь. Я сделаю так, как ты мне скажешь. Тогда — я припаду к твоим коленям. Да, Оля… я готов на все, на смерть, на муки, на все утраты, ради тебя… только не на твои страдания. Я _с_в_о_б_о_д_н_о, смело, — при данном положении — смотрю. И — не упрекну себя, и — ни-ни-когда — _т_е_б_я. Реши. Да, мне надо будет обсудить с Сережей, — он инженер? при какой фирме? — «условия договора о приобретении моих литературных прав», и — при согласии — совершить нотариальный договор. И это мне необходимо решить в самый ближайший срок. Для сего, главным образом, я и буду в Arnhem'e. В другом месте, при современных условиях его работы в предприятии, встретить его я не смогу. Он не сможет в Париж приехать? Или ты, по его доверенности, не сможешь? Время года, зима — значения не имеет. Я все равно — питаю надежду — выполнить то, что меня начинает очень мучить. Не состоится поездка в Arnhem — я хочу ехать в лагеря советских пленных368, буду проситься. — Эти дни я взволнован, не сплю… да, с перерывом в одну ночь, я не смыкал глаз 2 ночи, весь в кипении мыслей: ехать, сердцем к родному подойти! Я уже заготовил письма: о разрешении поездки.
Мне больно, что я, русский, писатель, — в стороне от такого исключительного, единственного за все века жизни русской — события неизмеримого исторического смысла. Я _д_о_л_ж_е_н_ видеть, во что обратил большевизм за эти 24 г. душу народа, как испепелял в ней свет Божий и образ человеческий. Я хотел бы пойти к ним, братски, с лаской… — не говорить речи, нет, не учить, а светить, отомкнуть заклепанные души, найти в них уцелевшее, светлое, м. б. — верю — и священное. У меня есть ключ — верный, творящий. Я _з_н_а_ю, я — проверял: неоспоримый. Да, _т_о_л_ь_к_о_ у меня. И это знают, мно-гие..! Я пойду к ним с одной моей книгой, и она многое осветит. Пойду к ним… с «Богомольем». И — верю, — найду, сыщу, — во что я крепко верю. Отомкнутся души. Не обманусь и — не обману. Отказаться от этого — мне будет трудно. Буду просить, стучаться. Вчера и сегодня был у меня Алеша Квартиров, из Берлина368а. Я спрашивал его. Пока — все — неопределенно. Но я — мне поездка в Arnhem не помешает, после нее поеду… ах, если бы ты была со мной! Как бы мы слили наши души, слезы наши — с _и_х_ слезами! Да, я уже _в_и_ж_у_ эти слезы, знаю. Я знаю наш народ, Оля… сколько я говорил — и как! — перед многотысячными буйными толпами… и [это] в самые острые дни «половодья», — в марте 17-го и в России, и по Сибири368б. А ныне… — я вижу, как глаза яснеют, как растопляются сердца… как рты кривятся, от подступающих рыданий, да… — они еще способны плакать, _н_а_й_т_и, _п_о_з_н_а_т_ь_ себя, свое, святое, вечное! Оля! Это не мальчик говорит — мечтатель, это говорю я, многое страшное видавший, столько переживший, разделивший все муки — с Родиной. И ты благословишь меня. И я узнаю сладость со-страдания со всеми _и_м_и… и — ко всем им, темным, обманутым, растленным, заторканным, которых делали зверями… и — не сделали, я верю. Я сниму коросту с сердца, я посвечу в него… — оно проснется — в Божьем свете Правды. Я поведу их за собой, с моими малыми на… богомолье. И они пойдут. И они познают, признают, узнают истинный Лик России — былой Святой Руси. Это не самонадеянность моя: это моя вера, это — _е_с_т_ь. Я сам увижу чудо — и покажу. Как?.. Я все продумал. И все мне ясно. Это — мой трудовой подвиг, национального писателя, — слуги народа, и нетленный Образ Преподобного будет моим поводырем. Да, поведу к нему, самому родному, такому всем им понятному… да, да, они его поймут! через мое простое слово! и — полюбят, и — припадут. И — приведу к Нему.
