Оля смотрела напряженно и выжидательно, и это было такое нежное, почти материнское душевное движение — взгляд сердца. Я… не был потрясен: я был светло спокоен, светло доволен… — дивное чувство полноты. Видимо, был уже подготовлен, нес в «подсознательном» бесспорность чуда. Мелькавшие в мыслях две субботы — слились теперь в одну, так поразительно совпали, такие разные! Два празднования: там — и здесь, Неба — и земли. Света — и тьмы. И как наглядно показано! В ту минуту я высказывался: я светло держал в сердце. Уверовал ли я?.. Кто скажет о сокровеннейшем? Кто дерзнет сказать о себе, как и когда уверовал?! Это держит потайно сердце.

Я тогда испытал впервые, что такое, когда ликует сердце. Несказанное чувство переполнения, небывалой и вдохновенной радостности, до сладостной боли в сердце, почти физической. Знаю определенно одно только: чувство освобождения. Все томившее вдруг пропало, во мне засияла радостность, я чувствовал радостную силу и светлую-светлую свободу — именно ликованье, упованье: ну, ничего не страшно, все ясно, все чудесно, все предусмотрено, все — ведется… и все — так надо. И со всем этим — страстная, радостная воля к жизни — полное обновление.

Было и еще чувство, но не столь высокого порядка — чувство профессионального торжества: раскрыл! Будто и неожиданно? Нет, я внутренне уже ждал «самого важного». И оно раскрылось: из Сергиева Посада я уехал совсем другим, с возникшей во мне основой, на которой я должен строить «самое важное». Это бесспорный факт.

Чувство профессионального торжества… Но я знал, что это не я одержал победу, а Бог помог мне в моей победе: я одержал ее над собой, над пустотой в себе. Эту победу определить нельзя: это необъяснимо в человеке, как недоступны сознанию величайшие миги жизни — рождение и смерть. Тут было возрождение. Это — невидимая победа-тайна.

А видимая победа была до того наглядна, что оспорить ее теперь было невозможно: никакими увертками «логики», никакими доводами рассудка нельзя было опорочить «юридического акта». Мое предварительное заявление о дне и часе явления на Куликовом поле и почти одночасно здесь, в Посаде, было подтверждено документально: записями в дневнике Оли и в грязной тетрадке Среднева о… подсолнечном масле и пшене! Какими же серенькими мелочами — вот что разительно! Сколько же мне открылось в этом! Господи, красота какая во всем Твоем!..

Со Средневым свершалось сложнейшее и, конечно, непостижимое для него пока. Он отнял от лица руки, окинул все стыдливо, смущенно, радостно новым каким-то взглядом… смазал, совсем по-детски, слезы, наполнившие глаза его, и прошептал облегченным вздохом, как истомленный путник, желанный покой обретший:

— Го-споди!..

Оля в слезах смотрела на него моляще-нежно.

В Посаде я пробыл тогда недели две, не мог, не хотел уехать. Много нами тогда переговорилось и передумалось…

Особенно поражало нас в нами воссозданном: «суббота 7 ноября», сомкнувшаяся со «святой субботой», ею закрытая. Оля видела в этом «великое знамение обетования», и мы принимали это, как и она. Как же не откровение?! Не благовестие?! То, давнее, благовестие — преподобного Сергия великому князю Московскому Дмитрию Ивановичу — и через него всей Руси Православной — «ты одолеешь!» — вернулось и — подтверждается. И теперь ничего не страшно.

Мы переменялись явно, мы этого теперь хотели. Мы ясно сознавали, что это для нас начало только, но какое прекрасное начало! Мы понимали, что впереди — огромное богатство, которого едва коснулись. Но это личное, маленькое наше: тогда, в беседах, нам открывалось все наше, родное, — общее — вневременное и временное, небесное и земное… — какие упованья!.. Не для нас же, маловеров, явлено было чудо… И раньше, до сего, идеалисты, дети родной культуры, мы теперь обрели верную основу, таинственно нам дарованную веру. И поняли, оба поняли, что идеалы наши питались ее светом. Во имя чего? Ради чего? Для кого?

Какие были дивные вечера тогда, какие звездные были ночи!.. Какую связанность нашу чувствовали мы со всем!.. Это был воистину творческий подъем.

И стало так понятно, почему в темную годину, когда разверзлась бездна, пытливые испуганные души притекали в эту тихую вотчину, под эти розовые стены Лавры… чего искали.

В светлой грезе я покидал Посад. Лавра светила мне тихим светом, звала вернуться. И я вернулся. И до зимы приезжал не раз.

Приехал, как обещал, перед Рождеством. Все кругом было чисто, бело — и розовая над снегом Лавра, «свеча пасхальная». Шагая по сугробам, добрел я до глухой улочки, постучался в занесенный снегом милый голубой домик… — никто не вышел. Соседи таинственно пошептали мне, что господа спешно уехали куда-то…

Очевидно, так надо было.

Январь-февраль, 1939 г. — Февраль-март, 1947 г. Париж

notes

Примечания

1

Бязь — бумажная дешевая ткань. (Здесь и далее — примечания по первому изданию, вышедшему в журнале «Русский паломник» в 1904 году.)

2

Частица «ста» всегда прибавлялась к имени боярина 1-й степени и окольничего; боярину 2-й степени прибавлялась частица «су»; остальных именовали без прибавки.

3

Высокопреосвященный Филарет, митрополит Московский, в слове в день обретения мощей святого Алексия. Слова и речи митрополита Московского и Коломенского. Том IV, 1836–1848 гг., с. 48. В 1892 г. по поводу пятисотлетия памяти преп. Сергия — друга св. Алексия — покойным митрополитом Московским Леонтием было предпринято издание всей рукописи святителя посредством фототипии. В конце предисловия издатель, обращаясь к преп. Сергию, говорит: «Не нахожу ничего благопристойнее для почтения твоей исторической памяти, как возложить на твою гробницу этот Новый Завет, переведенный и переписанный собственною рукою великого всероссийского митрополита и святителя Алексия, твоего наставника и друга».

4

Одрина — спальня.

5

Впервые река Яуза упоминается в Тверской летописи под годом 1156: «Князь великий Юрий Всеволодович заложи град Москву на устьи Неглинны, выше реки Аузы».

6

Вследствие запруды образовался пруд, который был назван Хапиловским. Позднее к северу от мельницы появилась деревушка Хапиловка. Еще позже к северу от пруда построилось село Преображенское, с которым слилась и деревушка Хапиловка.

7

Волок — тележка на двух колесах.

8

Великокняжеским городом считалась в то время еще не Москва, а Владимир.

9

Подволока — потолок.

10

Мф. VI, 31, 26, 30.

11

«Душеполезное чтение», 1864 г., апрель, с. 145.

12

Четьи-Минеи и Никон. лет. IV, 234.

13

Чуга — узкий кафтан без воротника и с короткими рукавами.

14

Ворота эти давно заделаны; они были первыми от Флоровских, или Спасских ворот к Москве-реке.

15

Пс. 54, 8–9.