13 [марта]. Доктор Ван-Путерен уехал сегодня в Нижний, рекомендовал мне своего приятеля, какого-то немца, которого я, однакож, не дождался и просил М. С. [Щепкина] пригласить медика, какого лучше знает, потому что болезнь моя не шутя меня беспокоит. М. С. Пригласил доктора Мина. Завтра я его дожидаю. [419]
Навестил меня Маркович, сын H. [А.] Марковича, автора “Истории Малороссии” и М. А. Максимович с брошюрою: “Исследование о Петре Конашевиче-Сагайдачном”. [420] Сердечно благодарен за визит и за брошюру.
14 [марта]. Отправил Лазаревскому два рисунка, назначенные для преподнесения [вел. кн.] М[арии] Н[иколаевне].
После обеда явилися ко мне два доктора; хорошо еще, что не вдруг. Приятель Ван-Путерена прописал какую-то микстуру в темной банке, а Мин пилнавскую воду и диэту. Я решился следовать совету последнего.
Дмитрий Егорович Мин — ученый переводчик Данта и еще более ученый и опытный медик. Поэт и медик — какая прекрасная дисгармония.
У старого друга моего М. С. везде и во всем поэзия, у него и домашний медик — поэт.
15 [марта]. Вчера было у меня два доктора, а сегодня ни одного. Мне, слава богу, лучше; скоро, может быть, они для меня будут совсем не нужны. Как бы это хорошо было! Надоело смотреть в окно на старого Пимена.
М. С. ухаживает за мной, как за капризным больным ребенком. Добрейшее создание! Сегодня вечером пригласил он для меня какую-то Г[оспожу] Грекову, мою полуземлячку, с тетрадью малороссийских песен. Прекрасный, свежий, сильный голос. Но наши песни ей не дались, особенно женские. Отрывисто, резко, национальной экспрессии она не уловила. Скоро ли я услышу тебя, моя родная, задушевная песня? [421]
Петр Михайлович, старший сын моего великого друга, [422] подарил мне два экземпляра фотографических портретов апостола Александра Ивановича Герцена.
16 [марта]. Нарисовал портрет, не совсем удачно, М. С. Причиной неудачи были сначала Максимович, а потом Маркович. Пренаивные люди! Им и в голову не пришла поговорка, что не вовремя гость — хуже татарина, а, кажется, люди умные, а простой вещи не понимают.
После обеда посетил меня Д. Е. Мин и, кроме диэты и пилнавской воды, ничего не присоветовал. Дня через три обещает выпустить на улицу. Ах, как бы было хорошо!
17 [марта]. Сегодня опять посетили меня оба медика, и, слава богу, кроме диэты и сидения в комнате, ничего не прописали! Я, однакож, и этого немного исполнил. Вечером, втихомолку, навестил давно не виданного друга моего, княжну Варвару Николаевну Репнину. Она счастливо переменилась, пополнела и как будто помолодела. И ударилась в ханжество, чего я прежде не замечал.
Не встретила ли она в Москве хорошего исповедника?
18 [марта]. Кончил переписывание или процеживанье своей поэзии за 1847 год. Жаль, что не с кем толково прочитать. М. С. в этом деле мне не судья. Он слишком увлекается. Максимович — тот просто благоговеет перед моим стихом. Бодянский тоже. Нужно будет подождать Кулиша. Он хотя и жестко, но иногда скажет правду. Зато ему не говори правды, если хочешь сохранить с ним добрые отношения.
В первом часу поехали мы с М. С. в город. Заехали к Максимовичу, застали его в хлопотах около “Русской беседы”. Хозяйки [423] его не застали дома. Она была в церкви. Говеет. Вскоре явилась она и мрачная обитель ученого просветлела. Какое милое, прекрасное создание! Но что в ней очаровательнее всего, это чистый нетронутый тип моей землячки. Она проиграла для нас на фортепиано несколько наших песен так чисто, безманерно, как ни одна великая артистка играть не умеет. И где он, старый антикварий, выкопал такое свежее, чистое добро? И грустно и завидно. Я написал ей на память свой “Весенній вечір”, [424] а она подарила мне, для ношения на шее, киевский образок. Наивный и прекрасный подарок.
Расставшись с милою, очаровательною землячкою, заехали мы в Школу живописи к моему старому приятелю, А. Н. Мокрицкому. [425] Старый приятель не узнал меня. Немудрено: мы с ним с 1842 года не видались. Потом заехали в книжный магазин Н. Щепкина, где мне Якушкин подарил портрет знаменитого Николая Новикова. [426] Потом приехали домой и сели обедать.
Вечером был у О. М. Бодянского. Наговорились досыта о славянах вообще и о земляках в особенности. И тем заключил свой первый выход из квартиры.
19 [марта] В 10 часов утра вышли мы с Михайлом Семеновичем из дому и, несмотря на воду и грязь под ногами, обходили пешком, по крайней мере, четверть Москвы. Я не видал Кремля с 1845 года. Казармовидный дворец его много обезобразил, но он все-таки оригинально прекрасен, Храм Спаса вообще, а главный купол в особенности, безобразен. Крайне неудачное громадное произведение. Точно толстая купчиха в золотом повойнике остановилася напоказ среди Белокаменной. [427] Из Кремля прошли мы на Большую Дмитровку, зашли к Елене Константиновне Станкевич, моей старой знакомой, [428] напилися чаю, отдохнули и пошли в книжный магазин H. М Щепкина. [429]
Из магазина возвратился опять к Станкевич, где я встретил еще одну мою старую знакомую, Олимпиаду Ивановну Миницкую. [430] Пообедали у Станкевич и в 6 часов вечера благополучно пешком же возвратился во-свояси, дивяся бывшему.
20 [марта]. Мой неразлучный спутник и чичероне М. С. сегодня ставил себе банки, и я один, от 10 до 4 часов, месил московскую грязь. Поутру велел я кучеру вымазать себе сапоги добрым дегтем, вооружился и по Тверской отправился в Кремль. Полюбовавшись старым красавцем-Кремлем, прошел я к юному некрасавцу-Спасу, с целью посмотреть скульптурные работы. Но меня и на двор не пустили. “Не приказано”, сказал сторож. Я ему не противоречил и возвратился в Кремль. Полюбовавшись еще раз стариком, вышел я на Ильинку и потом на Покровку. Зашел к А. А. Сапожникову, моему спутнику из Астрахани до Нижнего. Болен — никого не принимает. И хорошо делает, потому что я весь облеплен грязью. Расспросил у будочника дорогу к почтамту и поплелся тихонько к Мокрицкому. Отдохнул у него, полюбовался эскизами незабвенного друга моего покойного Штернберга и пошел к уральскому козачине Савичу. [431] Взял у него “Летопись Велички”, которую он получил от О. М. Бодянского два года тому назад для пересылки [мне] и держал у себя, сам не знает с каким намерением. [432] От Савичева зашел в харчевню, напился чаю с кренделями и Страстным бульваром вышел на Дмитровку. Потом к старому Пимену и ровно в 4 часа пришел домой.
Вечером М. С. [Щепкин] был готов на новые подвиги, и мы отправились к Станкевичам. Весело, нецеремонно болтали о Малороссии, о днях минувших, и на расставаньи А. В. Станкевич подарил мне экземпляр стихотворений [Ф. И.] Тютчева. [433]
21 [марта]. В 10 часов утра, не пешком, а в пролетке, пустились мы с М. С. Москву созерцать. По дороге заехали к сыну его Николаю. Выпили по стакану чая и потягли далее. Заехали также по дороге к Кетчеру, встретили там Бабста. Кетчер подарил мне все издания своей компании, [434] кроме своего перевода Шекспира: он еще в типографии. А Бабст подарил свою речь об умножении народного капитала, издание той же компании. [435] Выпили у Кетчера по рюмке сливянки и поехали к Якушкину. Хозяина не застали дома, а милейшая хозяйка [436] подарила нам по экземпляру портрета кн. [С. Г.] Волконского, декабриста, и мы раскланялись и поехали к Красным воротам к Забелину. [437] Это молодой еще человек, самой симпатической кроткой физиономии, обитающий не в квартире, а в библиотеке. Он не совсем здоров, и я не решился просить его показать мне Оружейную палату, где он служит помощником Вельтмана. От Забелина поехали мы в книжный магазин H. М. [Щепкина], и тут расстался я с моим путеводителем.
Грешно роптать мне на судьбу, что она затормозила мой поезд в Питер. В продолжение недели я здесь встретился и познакомился с такими людьми, с какими в продолжение многих лет не удалось бы встретиться. Итак — нет худа без добра.
Вечер провел у своей милой землячки М. В. Максимович. И, несмотря на страстную пятницу, она, милая, весь вечер пела для меня наши родные задушевные песни. И пела так сердечно, прекрасно, что я вообразил себя на берегах широкого Днепра. Восхитительные песни! Очаровательная певица!
