Наконец все оказалось позади. Такер лежал на деревянных нарах, накрытых соломенным тюфяком. В четырех стенах было сухо и даже душновато после холода снаружи.

Царило молчание. Такер, должно быть, снова впал в забытье. Девушка лихорадочно решала, что предпринять в первую очередь: заняться им, лошадьми или огнем в очаге.

Для начала она зажгла керосиновую лампу на столе. Свет показался ярким и согревал если не тело, то душу. Хижиной ковбои пользовались нечасто, только в экстренных случаях, но все же в ней должен был быть неприкосновенный запас.

При свете лампы Такер выглядел еще ужаснее. Он был избит до неузнаваемости. От сострадания сердце девушки заныло. Протянув руку, она осторожно убрала с его лба волосы, настолько влажные, что они казались темными. Что-то горячее упало на руку, потом еще и еще. «Да это же я плачу!..» – подумала Эмма. Она зажмурилась, а когда снова открыла глаза, Такер смотрел на нее.

– Не капай на… меня, Маллой. Я и так… и так почти утонул… в этом ливне.

– Я и не думаю плакать! Это дождевая вода.

– Значит… идет горячий… дождь.

Эмма насупилась и вдруг заметила, что гладит Такера по мокрым волосам. Она отдернула руку.

– Как ты?

– Бывало и хуже.

– Здесь должны быть какие-нибудь лекарства, но сначала нужно промыть раны.

– Лошади…

– Что?

– Займись ими.

– Да, но…

– Ты слышала? Займись лошадьми…

Кажется, жизнь начинает возвращаться к Такеру, раз он заговорил таким непререкаемым тоном.

– Ты ковбой до мозга костей, – заметила Эмма, качая головой. – Животные всегда прежде всего.

Тот, кто всю жизнь провел на ранчо, знал цену хорошей лошади и скорее пренебрег бы своим здоровьем и безопасностью, чем поставил под угрозу животное. Обтереть и накормить лошадь было задачей номер один, каким бы усталым ни был хозяин после долгой дороги.

– К хижине пристроен навес, я отведу лошадей туда. – Девушка поднялась на ноги, убирая с лица мокрые пряди. – Никуда не уходи, Гарретсон, я на минутку.

У двери она помедлила пару секунд, собираясь с духом, потом бросилась в ливень, как в омут. Ей удалось выпрячь лошадей без особых проблем, но когда она вела их в поводу к навесу, гром грянул снова, жутким трескучим эхом отдавшись в каньоне. Животные, и без того напуганные, вскинулись на дыбы. Эмма отпрянула, чтобы не попасть под копыта, и лошади, ощутив свободу, вслепую ринулись прочь и исчезли в потоках дождя.

«Ну вот, теперь мы все равно что на необитаемом острове».

Лошади, конечно же, вернутся на ранчо – одни, без фургона. Отец обезумеет от тревоги за нее. Но в данный момент ничего сделать нельзя. Надо заняться Такером.

Когда она вошла в дом, оставляя за собой мокрую дорожку, он уже сидел на нарах. Лицо его распухло и было покрыто кровоподтеками и царапинами; кое-где виднелись кровоточащие ранки, особенно на подбородке. Сердце Эммы снова сжалось.

– Ну как? – спросил Такер.

– Сбежали.

– Тебе досталось?

– Нет, просто обидно, что не справилась. Он сделал движение опустить ноги с нар.

– Ну нет, Гарретсон, ты это брось! Даже и не думай вставать!

К ее большому облегчению, он подчинился и остался сидеть, привалившись спиной к стене. Веки его медленно опустились.

Вне себя от беспокойства, Эмма кинулась обшаривать хижину в поисках каких-нибудь лекарств. Все необходимое оказалось в жестяной коробке на полке в углу: чистые тряпки, которые можно порвать на бинты, корпия и склянка с примочкой. Девушка поспешила к Такеру. Однако когда она приблизилась, он открыл глаза.

– Сначала ты, Маллой, – произнес он тихо, но твердо. – Нельзя оставаться в мокром – простудишься. Снимай все это…

– И что дальше? Я не подумала захватить с собой дорожный баул со сменой одежды.

Ей удалось насмешливо улыбнуться, но вид Такера беспокоил ее все больше. А вдруг у него повреждено что-то внутри?

– Поищи одеяло. Наверняка оно здесь есть. Разожги огонь в очаге, закутайся в одеяло, а одежду развесь сушиться.

– Отличная идея! Так я и поступлю… с твоей одеждой. А о своей подумаю позже.

Эмма торопливо повернулась к очагу, ожидая возражений. Но их не последовало. Тревожно обернувшись, она поняла почему.

Он смотрел на нее. И не просто смотрел, а уставился как завороженный. Только тут она догадалась, что муслиновая рубашка ее слишком тонка и что, промокнув, она совершенно облепила тело. Взгляд Такера не отрывался от округлостей груди, отчетливо обрисованных мокрой тканью. Эмма с трудом удержалась, чтобы не прикрыться руками, чувствуя, как начинают полыхать щеки. Он посмотрел ей в лицо. Глаза его горели таким желанием, что у нее перехватило дыхание.

Она быстро повернулась к очагу: «Думай только о его ранах. Больше ни о чем».

Пока огонь разгорался, Эмма снова приблизилась к Такеру. Обмакнув тряпку в теплую воду, Эмма начала обмывать разбитое лицо – от смущения, пожалуй, слишком неловко.

– Черт! Ты как будто оттираешь пятна с одежды! Это как-никак мое лицо, – не выдержал Такер.

– Так тебе и надо! – буркнула Эмма, но все-таки умерила пыл.

Дойдя до раны на подбородке, она промыла ее и, согрев кусочек сосновой смолы, залепила ранку, потом принялась смазывать остальные ссадины жидкой мазью. Такер вздрагивал, но молчал.

– Линимент, – вдруг сказал он.

– Именно так. Не шевели бровями, мне неудобно.

– Нет, ты скажи, как, по-твоему, пишется это слово.

– Я знаю, как пишется «линимент», Гарретсон, – сказала она ледяным тоном.

– Это теперь. А раньше не знала! Помнишь тот конкурс по правописанию… Ой! Ты это нарочно сделала?

Конечно, нарочно! Эмма хорошо помнила ту диктовку, в которой они с Такером оказались лучшими. Выиграл он только потому, что она не сумела правильно написать одно слово. Она написала «ленимент».

– Невежда, – сказал он мягко и сжал ее пальцы своими. – И притом до сих пор злишься.

– Ошибаешься. Если бы я до сих пор злилась, то не только проехала бы мимо, когда тебя пинали ногами, но еще бы и посмеялась. Сказать по правде, ты это заслужил, потому что совсем меня не ценишь…

Она хотела сказать «совсем не ценишь моих забот», но от волнения оговорилась.

– Я ценю тебя, Маллой.

«Только спокойствие!» – сказала себе Эмма, сделала глубокий вдох и отдала все внимание опухоли над глазом. Такер открыл рот еще для какого-то замечания, но девушка скомандовала: «Тихо!» – и продолжала наносить мазь. При этом она все время чувствовала на себе его упорный взгляд.

– Ну вот, а теперь надо снять рубашку, – деловито сказала она, закончив обработку лица.

Лежа под одеялом в фургоне, Такер вымок не так сильно, как она на козлах, но по дороге до хижины и ему досталась приличная порция холодной воды. К тому же рубашка пропиталась кровью, и надо было выяснить, откуда эта кровь. Эмма закусила губу и протянула руку к верхней пуговице.

Вопреки боли во всем теле Такер едва удержался от улыбки. Снаружи ревела буря, порывы ветра сотрясали крепкую бревенчатую хижину. А здесь красивая женщина, омытая янтарным светом лампы, осторожно и неумело расстегивала ему рубашку. Красивая женщина, которая спасла ему жизнь.

Еще более взволнована была Эмма. Никогда в жизни ей не приходилось расстегивать на мужчине рубашку, тем более на таком молодом и красивом. Пальцы стали неловкими и, как нарочно, не слушались. Стиснув зубы, она заставила Себя шевелиться живее, но когда настало время снять рубашку, нервы ее чуть не сдали. Грудь под рубашкой была покрыта светлыми, золотистыми в свете лампы волосами. Эмму омыло волной жара. Она не могла оторвать глаза от его груди.

– Что, плохо дело? – сдержанно спросил Такер, и Эмма наконец встряхнулась.

– Н-нет… пара кровоподтеков… – Она пыталась говорить с бесстрастностью настоящей медицинской сестры. По счастью, кровоподтеки и вправду были не смертельны.

Смазывая ушибы мазью, она то и дело отвлекалась. Взгляд так и норовил скользнуть по груди, по плечам – по всему загорелому, могучему торсу. Да он просто великолепен, думала Эмма, трепеща. Сплошные мышцы, и эти золотистые волосы…