Джим умирал. Собачий век его был долог, лет 15, человеком бы он столько по нынешним временам и не прожил бы, кто же нынче до такого возраста доживает? Он появился у нас уже взрослой собакой, с пожелтевшими зубами, ему было лет семь-восемь. Когда нам его предложили, мы долго думали — брать, не брать. Все таки взяли.
Появившись в квартире, он жадно попил воды, есть ничего не стал и, тихонько повизгивая, улегся у дверей. Жена морщилась, маленькая дочка от собаки была в восторге.
Пса назвали Джимом.
Постепенно он стал откликаться на свое новое имя и привык к нам. Он с удовольствием ходил гулять и со мной, и иногда с женой, но еще долго за хозяина признавал только меня. Затем я охладел к собаке и Джим постепенно перешел под покровительство женского пола.
Появление этого четвероногого члена семьи сразу же осложнило нашу жизнь. Не говоря уже об обязательных, неоднократных ежедневных гуляньях с ним, стало гораздо трудней добираться летом на дачу. Стало сложно поехать куда-нибудь на два-три дня, не говоря уже о поездках более длительных.
Правда, взамен этих и других неудобств мы получили такую чистую, бескорыстную преданность живого существа, какую редко увидишь у людей. Нам часто казалось, что еще чуть-чуть, и Джим заговорит наконец, и выскажет любовь, которая буквально распирала его, но он так и не преодолев языковый барьер, только звонко взлаивал, словно жалуясь, что не может рассказать нам, как он нас любит и как ему с нами замечательно.
Характер его мы узнали довольно быстро. Джим оказался невоспитанным псом: он любил воровать и был чуть ли не помоечником; из-за чего он часто травился, и его выворачивало и тем, что он съедал дома, и тем, что подбирал на улице. С этими и некоторыми другими привычками, нам справиться так и не удалось…
Уже постарев, он обычно лежал в своем углу, высунув язык и часто дышал. Последние годы он уставал быстрее и не бегал, как раньше, а теперь гулять и вовсе перестал: он доживал свой век глухим, почти слепым и беспомощным. Он часто мочился прямо на пол, не дождавшись, пока его вынесут на улицу, — сам он лестницу одолеть уже не мог. Он так мерз, что приходилось его накрывать старым, изъеденным молью пледом. От него шел очень густой запах, даже в большой комнате приходилось держать форточку все время открытой, но это не спасало. Мы с женой избегали говорить о том, что с ним надо что-то делать, но невысказанное постоянно присутствовало в разговорах: кажется, и дочка догадывалась, что так бесконечно продолжаться не может и что нам придется что-то предпринимать.
Однажды, придя домой, я застал супругу в слезах. Джим уже несколько дней ничего не ел, от него ужасно пахло, и когда она заглянула ему в рот, то обнаружила там червей. Около зубов начался некроз, черви копошились в гнилом мясе — зрелище было жуткое. Жена звонила в лечебницу и ей сказали, что в таком состоянии собак они уже не берут и не лечат.
Знакомый ветеринар предложил устроить ему лечебное голодание. Через несколько дней он стал подниматься с подстилки и сам дошел до воды на кухне; он стал гулять, мы только следили за тем, чтобы он не съел чего-нибудь на улице.
Он голодал две недели. Для собаки срок, наверно, очень велик, но никакой информации о том, сколько могут голодать животные, у нас не было, мы все делали на ощупь. Тем не менее рот мы ему залечили, а те некротические ткани, которые не успели отвалиться во время голода, в первую же неделю после выхода из голодания отпали тоже.
После голодания он вел себя, как молодой: на улице гонял, как бешеный, лаял молодым заливистым лаем. Однако возраст брал свое и вскоре Джим опять сник. Он почти не гулял, не лаял, стал тяжело дышать. Он медленно и неизбежно умирал.
Однажды я заметил, что жена плачет.
— Что случилось? — спросил я.
— От него ушли блохи! — сказала она.
Да, это был конец. Глядя на то, как он тяжело, с хрипами, дышит, как он не может сам стоять на ногах, как слепо тычется в углы и стены, пытаясь найти дорогу к своей подстилке, я думал о том, что его мучения превышают меру жалости к нему, что избавить его от них — добрее, нежели продлевать их, наблюдая, как он страдает. Я представлял, себе, что я умираю таким же беспомощным стариком — и ужасался. Глядя на него, поистине можно было пожалеть, что не существует больниц, где бы по твоей просьбе тебя «усыпили».
Жена и дочь были в гостях у тещи, я сидел за ноутбуком и что-то «кропал». Часов около восьми меня словно кто толкнул в спину и я пошел в комнату. Открыв дверь, я увидел у самого порога Джима, лежавшего в странной позе: все лапы растопырены, голова — на боку. Он был укрыт накидкой, и я понял: из последних сил он полз до двери, вместе с накидкой, вероятно попрощаться со мной, и тут и умер. Он еще не остыл.
Я открыл форточку, закрыл дверь, ушел на кухню и закурил: я ничего не хотел делать с ним до возвращения близких. Да и что делать? Везти его в лечебницу? Зачем это нужно, если душа его уже отлетела, освободившись, наконец, от страданий этой безумной жизни?
Я курил одну за одной и думал, что проще всего было бы потихоньку похоронить его — но как?
Наконец вернулись жена с дочерью. Дочка сразу же залезла в ванную, собираясь сразу лечь, — ей утром надо было рано вставать. Я подал жене тайный знак, чтобы она заглянула к нам в комнату. Она открыла дверь и, посмотрев на меня, испуганно спросила:
— Умер?!
Я кивнул.
— Что будем делать? — спросила она.
— Завернем и отнесем в контейнер.
— Ужасно!
— Что ты предлагаешь?
— Давай позвоним в лечебницу…
Мы позвонили. Телефон не отвечал. Мы собрали Джимкины подстилки, подушки, завернули его в накидку, положили туда кормушку и поилку и вышли на улицу. К счастью, контейнер был полупустой, еще вчера он был набит с верхом, и вокруг была гора мусора. Сейчас он был пустой. Как специально. Мы опустили туда подушки, на которых он спал, положили на них Джима, сверху положили его подстилки и молча пошли домой…
