И этим-то – его – духом запечатлены и долго держаться будут в памяти друзей все воспоминания, относящиеся к замечательной, благородной личности одного из лучших умов нашего времени. – Еще раз благодарю вас усердно. С истинным уважением пребываю вашим покорным слугою.
Ф. Тютчев
Каткову М. Н., середина июля 1864
М. Н. КАТКОВУ Середина июля 1864 г. Петербург
С.‑Петербург
Почтеннейший Михаил Ники<форович>!
Пишу к вам по поручению к<нязя> А. М. Горчакова. – Князь жел<ает> очень, чтобы вы – в этом водовороте всевозможных и не<воз>можных сплетней, толков и лжей, вы – как лучший представител<ь> русской гласности – знали с<амым> достоверным, самым полож<итель>ным образом о настоящ<ем> ходе и состоянии дел.
Все показания князя з<аклю>чаются в следующих тр<ех> пунктах:
1) Ни в Киссингене, ни <в Берлине> <пр>и всех совещаниях с <ин>остранными министрами и <го>сударями не было ни предложено, <н>и принято нами никаких обязательств, ни изустных, ни письменных, по какому бы <то> вопросу ни было, так что князь возвратился из-за границы, <у>держав за собою те же самые <у>словия полнейшей самостоятель<нос>ти и неограниченной свободы <дей>ствия, с какими он туда <от>правился.
2) О польском вопросе не <было> речи. – Князь просит вас принять это удост<оверение> в самом буквальном с<мысле> слова: Le nom de la Pologne n’a pas été prononcé [10].
3) Князь остается верен свое<му> взгляду, а именно, что настоящ<ая> политика России – не за грани<цею>, а внутри ее самой: т. е. в ее последовательном, безостанов<очном> развитии – и потому считает своею первою обязанностию не путать ее ни в как<ие> внешние, посторонние вопрос<ы>, чтобы как-нибудь чр<ез это> не повредить правильно<му> решению ее настоящего <вопроса>, т. е. внутреннего.
Вот что поручено мне было <ва>м передать уже несколько <дн>ей тому назад, но я все это <в>ремя жил и живу в такой <м>учительной, невыносимой, ду<ш>евной тревоге, что вы, конечно, простите мне это невольное <про>медление.
Мое усерднейшее почтение <ми>лой Софье Петровне. Вам душевно преданный
Ф. Тютчев
P. S. От А. И. Георгиевского сей<час> получил письмо – благодарю.
Георгиевскому А. И., 10–11/22–23 декабря 1864
А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ 10–11/22–23 декабря 1864 г. Ницца
Ницца. 10–11/22–23 декабря 1864
Друг мой Александр Иваныч! Роковой была для меня та минута, в которую я изменил свое намерение ехать с вами в Москву… Этим я себя окончательно погубил.
Что сталось со мною? Чем я теперь? Уцелело ли что от того прежнего меня, которого вы когда-то, в каком-то другом мире – там, при ней, – знавали и любили, – не знаю. Осталась обо всем этом какая-то жгучая, смутная память, но и та часто изменяет – одно только присуще и неотступно, это чувство беспредельной, бесконечной, удушающей пустоты. – О, как мне самого себя страшно!
Но погодите… Я теперь продолжать не в состоянии. – Сколько времени я носился и боролся с мыслию, писать ли к вам или нет… Горе, подобное моему, – это та же проказа. – И нуждаешься в людях, и дичишься людей. Невольно чувствуешь, что нельзя, не должно, не позволительно приближаться к ним, рассчитывать на их сострадание, – что есть такие болезни, которые просто отталкивают участие – и должны замкнуться и совершить до конца свой процесс внутри человека…
На этот раз довольно. Продолжать не могу. Голова слишком пуста. Все то, чем за минуту перед этим я, казалось, был переполнен, вдруг как-то иссякло… И сколько раз это уже со мною случалось. Сколько раз я бросал начатое… Надо на воздух…
На другой день
Друг мой Александр Иваныч, ради Бога, не тяготитесь мною. Вы и при жизни ее мне были дороги и нужны – теперь вы мне необходимы. – Припоминая ваши слова, перечитывая письмо ваше, понимаю, как безотрадно вы будете поражены, читая эти строки, эти судороги расстроенного, отчаянно больного организма. Знаю, мой добрый, милый Ал<ександр> Иваныч, не того вы ожидали. – О, я страшно ошибся, отправившись за границу. Нет, если бы Божьему промыслу угодно было, после этого страшного удара, спасти меня, он взял бы меня – и увел бы в Москву. В Москве только, в этой родственной среде, я мог бы кое-как выстрадать свое горе. Здешним же моим пребыванием, при этой обстановке, при этих условиях я просто вогнал болезнь внутрь организма и сделал ее неизлечимою.
Вы правы, одна только деятельность могла спасти меня – деятельность живая, серьезная, не произвольная, – но, за неимением подобной собственной деятельности, уже возможность быть близким, непосредственным свидетелем чужой деятельности много бы меня ободрила и утешила. И вот что, благодаря вам и друзьям вашим, могло бы мне дать пребывание мое в Москве. Если в это последнее время – буде можно назвать временем мою теперешнюю жизнь, – если были для моей мысли редкие промежутки чего-то живого, светлого, сознательного, то вашему кругу я ими обязан – чтению всех тех статей Московской газеты, в которых так осязательно бьется пульс исторической жизни России. – И не для одного меня они были утешением… Странное явление встречается теперь между русскими за границею, как бы в смысле реакции противу общего стремления, – это сильнейшая, в небывалых размерах развивающаяся тоска по России при первом соприкосновении с нерусским миром. – Здесь, в Ницце, все, состоящие в свите императрицы, начиная с нее самой, в высшей степени одержимы этим чувством, – и никакое яркое декабрьское солнце, ни это ясное теплое небо, ни это море, ни эти оливы и померанцевые деревья – ничто не может заглушить чувства чужеземности и сиротства. – И вот почему здесь «Московские ведомости», как московский благовест, действуют так освежительно и успокоительно на русские нервы. – Передаю вам ощущения наши, ибо другого, более разумного, более интересного передать не имеется. Ницца все-таки не что иное, как самое живописно-поэтическое, лучезарно-благовонное захолустье.
Здесь ждут с нетерпением возвращения в<еликого> кн<язя> наследника, который все еще во Флоренции и не может оправиться. – И он также только об одном и думает, о скорейшем возвращении в Петербург, даже помимо Копенгагена.
Вообще говоря, расположение умов здесь и одаль вовсе не неблагоприятно. Европейское мнение, ввиду совершающихся реформ, особливо в Польше, очевидно, озадачено. То, чему доселе приписывали одну материальную Силу, оказывается чем-то живым, органическим – мыслящею, нравственною Силою. – Гора не только тронулась с места, но и пошла, и идет, как человек. – Мера касательно монастырей в Польше еще усилила эти колебания в обществ<енном> мнении, уяснив еще более, с какими элементами мы ведем войну в Польше. Здесь недавно был новый франц<узский> посол при нашем дворе – мне очень знакомый человек. Он перед этим был в Петербурге, после 36-летнего отсутствия, и был очень поражен громадным совершившимся у нас переворотом… Он в скором времени будет и у вас в Москве и очень желает познакомиться с М. Н. Катковым.
Друг мой Ал<ександр> Иваныч, довольно, довольно гальванизировать мою мертвую душу… Воскресить ее невозможно. О, Боже, Боже мой милосердый!.. Пережидаю, чтобы немножко потеплело у вас на севере, и поздно, поздно в феврале непременно ворочусь в Петерб<ург>, – к ней, к ее детям, к Лёле моей – единственной, которая мне осталась. Если жизнь кой-как еще возможна, так это при них, – но нет – и они – никто и ничто – и никогда…
На днях буду писать к вам о них, многое, многое… Друг мой Ал<ександр> Ив<аныч>, памятью ее заклинаю вас, не изменяйте ни ей, ни мне… Скажите вашей жене, что я прошу у нее две строчки. – Только те теперь для меня мои, кого она своими признавала.
