— Ага, вот эта дневниковая запись. Обрати внимание на дату, рождественский сочельник 1950 года. Читай, Робин, читай вслух!
— «Ужин с Ф. Б. в „Вольтере“ на Кондуит-стрит. Ф. игрив, хватает меня за колени под столом. Я настолько пьян, что мне нравится. Взял Calamari Imbottiti[87]. Так себе. Vino rosso[88], из Четоны, superbo[89], 4 fiasci[90]. Не помню, что взял Ф., что-то кипящее и кошмарно красное. Рассказал, что хочет сделать серию портретов католических кардиналов. На хрен, сказал я, давай на самый верх, рисуй пап, вставь им всем. Ф. положил мне руку на колено и стал продвигать ее в северном направлении, так что мне пришлось встать. Платишь ты, сказал я, веселого Рождества, и свалил».
— Отлично прочитал, Робин. Есть в этом английском акценте что-то особенное, да, Саския? А Ф. Б. — это…
— Фрэнсис Бэкон, разумеется. Но они действительно дружили, особенно в послевоенное десятилетие.
— Проблема здесь в том, — сказал Стэн, наслаждаясь моментом, — что Бэкон провел Рождество 1950 года в Южной Африке, навещал там свою мамулю. — Он с состраданием улыбнулся. — Куда большая загвоздка в том, что он знаком или был знаком с разной степенью близости практически со всеми людьми из мира искусства, покровителями и прихлебателями, всеми-всеми, вплоть до обитателей Даунинг-стрит, 10, где, судя по его записям, он встречался за ужином, которого не было, с Черчиллем, и до Букингемского дворца, где он уверял обеспокоенную королеву Елизавету в том, что народ ей предан, в дневнике он пишет, слово в слово: «Ее Величество чуть не описалась от облегчения». Зачем ему нужно было фальсифицировать эту запись?
— Действительно, зачем?
— Помилуй, «Ее Величество чуть не описалась от облегчения»!
— Пописать — всегда облегчение.
Саския хихикнула.
— Короче, ты утверждаешь, что тебе ничего не известно? Ты познакомился с ним подростком, все это время леди Нэнси раздвигала ноги — для картин и для, извини за выражение, поца[91], а ты ни о чем не догадывался? Мой братец Джером, еще один шмук, он тебя сюда привез, обходится с тобой как с английским джентльменом, которого ты из себя строишь, и тебе нечего предложить?
Голос его поднимался все выше, и сам он поднялся, кулаки заскользили по поверхности огромного стола. Он уже не походил на уважаемого ученого, благовоспитанного лектора, выступающего перед коллегами, почтенного члена клуба «Лотос».
— Стэн! Прошу тебя! Успокойся! Ты себя загубишь! — кинулась к нему Саския.
Глаза у него были выпучены, на виске набухла вена.
— Меня слегка утомили оскорбления в адрес моей матери, — сказал я. — Ты о ней ничего не знаешь. А если бы я взялся за твою, стал бы намекать на ее сексуальную невоздержанность, поинтересовался бы, удавалось ли твоему отцу удовлетворять ее?
— Да как ты смеешь, вшивый английский ублюдок! — заверещал Стэн. — Моя мать была святая! — Он вдруг рухнул в кресло. — Ну ладно, ладно, — слабым голосом произнес он — силы его покинули. — Ты прав. Нечего мне было ругать твою мамулю, признаю, извини. Мы уже не молоды. Знаем, что бывает в жизни. Саския, налей ему еще выпить.
Саския кинулась выполнять поручение. Стэн откинулся в кресле: глаза прикрыты, рука прикрывает висок. Во мне все еще бурлил гнев. Саския подала мне новую порцию виски и шепнула на ухо:
— Прошу тебя, не волнуй его. А то опять рецидив случится.
Рецидив чего, она не пояснила.
Неужели передо мной наконец предстал «настоящий» Стэн Копс — подросток в летах, раздражительный, озлобленный, непокорный, который всю жизнь сдерживал отвращение к миру, а теперь отбросил эту маску — потому что она больше не нужна? Или это была стадия его выздоровления, промежуточный этап, и причина не только в полученной им ране и в последовавшей слабости, но и в лекарствах? Честно признаться, мне было все равно, я ощутил прелесть бешенства.
— Значит, ты не можешь пролить свет на эти несоответствия, тебе нечего мне сообщить?
— Ты — биограф, у тебя все бумаги, письма, пленки с интервью, все твои записи, твой натренированный фрейдистский взгляд. Каких историй ты ждешь от меня?
Стэн вытащил из кармана носовой платок, настоящий платок — вещицу, которую редко увидишь в наш век одноразовых бумажных салфеток, громко высморкался, исследовал полученное и вздохнул — то ли его разочаровали сопли, то ли я.
— Робин, — ласково сказала Саския, — наверняка тебе известны случаи, когда Энтуисл свободно обращался с фактами, когда он, так сказать, рассматривал прошлое с поэтической вольностью.
— Вот ты спросила, и…
— И? — тут же встрепенулся, весь подобрался Стэн.
— И?.. — Саския взяла блокнот и карандаш и подбадривающе мне улыбнулась.
— Возможно, это сущий пустяк, я мог что-то не так понять, но я слышал противоречащие друг другу рассказы о его отце. То ли он был грубый мужлан-фермер, который много чего пережил в окопах Первой мировой, впадал от депрессии в агрессию, возможно, был контужен, точно был не в себе, изнасиловал четырнадцатилетнюю девчонку, обрюхатил ее, а потом женился. Он умер в 1931 году, очевидно, от алкоголизма. Так что Сирил Энтуисл вырос в беде и нищете и был такой же жертвой той кровавой бойни, как и любой выживший солдат. — Стэн взглянул на жену, вскинул одну бровь, по его задумчиво выпяченным губам скользнула улыбка, она же в ответ слегка покачала головой. Я же, нисколько этим не смутившись, продолжал: — Или же его отец был герой войны, капитан Джайлз Уолтер Энтуисл, кавалер Креста Виктории, который в мае 1918 года женился на Люси Тоджер, и оба они были из семей сельских священников. На следующий день после свадьбы он вернулся на фронт и через несколько дней пал смертью храбрых. Сирил родился в конце февраля 1919 года. По этой версии, он никогда не видел своего отца, однако вырос в семье со скромным, но достатком. Ах, да, в таком случае он на год старше, чем принято считать.
Саския отложила блокнот и карандаш, снова покачала головой и предложила налить мне еще; Стэн, покосившись на меня, сокрушенно вскинул руки.
— Какая же волокита со всем этим разбираться, — сказал он.
— Должна же одна из этих версий оказаться настоящей, — сказал я. — Я склоняюсь ко второй. Дом его семьи мало походит на лачугу какого-то работяги. Но Сирил никогда не распространялся о своем детстве. Может быть, он, став публичной фигурой, хочет там, где может, сохранять личное пространство. Во всяком случае, я никогда не считал уместным его об этом расспрашивать.
Саския подала мне новую порцию «Макточиса» — этот односолодовый виски, умиротворяющий, мягкий, с легким дымным ароматом, был мне очень по вкусу, а на стол перед Стэном поставила очередную баночку «Доктора Пеппера». Он выжидающе покосился на нее, потом на Саскию. Саския вздохнула, открыла банку и налила ему. Он жестом предложил ей вернуться на место. Этот экскурс в их отношения был мне даже приятен — видимо, вследствие благодатного воздействия «Макточиса», но не из-за мерзкой грубости Стэна, а как свидетельство того, что я тонко чувствую нюансы. Я все больше пьянел и все больше радовался.
Стэн снова откинулся в кресле — пальцы сплетены, очки на лбу, глаза устремлены куда-то в потолок. Он был расположен прочитать нам лекцию.
— Джайлз Энтуисл во время бурской войны служил в Южной Африке. В 1901 году, когда он, в шестнадцать, был не пехотинцем, а барабанщиком, во время битвы при Спион-Коп[92] осколком шрапнели у него оторвало три пальца на левой руке. Барабанить он уже не мог, и его с почетом отправили домой. Вы не устали? — Стэн прервался глотнуть «Доктора Пеппера», после чего вновь принялся вещать. — Ничего удивительного, что к службе во время Первой мировой он был непригоден, и, пока она шла, он руководил, так сказать оркестром, в кишевшей блохами оркестровой яме мюзик-холла «Ридженси» в Скарборо. Люси Тоджер недолго и без особого успеха подвизалась в качестве певицы в мюзик-холлах Йоркшира. Они встретились в Скарборо в 1919 году, ей было двадцать три, ему тридцать четыре. Его явно сразило ее игривое исполнение песни «Держите хвост пистолетом, мистер Вортинг!»[93] Они поженились в январе 1920 года, Сирил родился, несколько поспешно, шесть месяцев спустя. Так что истории про его отца могут отражать и нечто другое. — Стэн махнул рукой в сторону трех коробок с бумагами. — Это все там есть.
