Случай имел вид милицейского УАЗика, битком набитого молодцами в униформе, при автоматах – во всеоружии закона, так сказать.

Что сделал бы средний американец в такой ситуации? Он стал бы стучать в стекло, орать и привлекать внимание. Безусловно, внимание американских полицейских он привлек бы. Но на московскую специфику надо делать свои поправки. Поэтому русский Иван Иванович, скорчившись у стекла, начал делать милиционеру неприличные жесты.

Один из сидевших в УАЗе поднял глаза на невзрачного старика в супердорогой машине, нахмурился… В этот момент светофор мигнул, поток машин хлынул, УАЗ остался позади, и у старика екнуло сердце. Однако Случай благоволил своему старому паладину. В следующем заторе снова милицейский "бобик" оказался слева и чуть сзади от лимузина. Белобрысые брови сержанта не успели разгладиться, и Скобелев, ловко орудуя руками, изобразил нечто такое, что их и вовсе свело в одну линию, а уши начали розоветь.

Когда машины продвинулись еще на несколько десятков метров, милицейский джипчик плотно пристроился сбоку-сзади. К окнам повернулось несколько лиц. Скобелев припоминал вдохновенные композиции, которые строил на пальцах Миша. Они были, конечно, неподражаемы, но Ивана Иваныча воодушевляло отчаяние. Он перещеголял своего глухонемого приятеля и при этом постарался дать понять, что все изыски и намеки относятся непосредственно к белобрысому прыщавому парню напротив. Парень это понял, и краснота с ушей переползла на всю физиономию.

В это время громила за рулем обратил внимание на милицейскую машину, прилипшую рядом. Иван Иваныч сложил руки на животе. Костя отвлекся от бумаг и стал смотреть на пленника. Но тот сидел неподвижно.

УАЗик то заезжал вперед, то отставал немного. Однако перед самым светофором он на два корпуса протиснулся вперед и скрылся из вида. Костя издал ругательную тираду от облегчения. Иван Иваныч совсем пал духом.

Но едва проскочили угол – "бобик" снова возник чуть впереди, и, подрезая слева, вынудил лимузин принять к тротуару и остановиться.

Как горох, милиционеры посыпались из машины, держа автоматы. Дружное возмущенное бляканье было игнорировано. На счет раз были едва не сорваны с петель дверцы. На счет два выкинуты наружу пассажиры. На счет три как репку выдернул Скобелева с его места тот самый белобрысый сержант.

– Какого черта, старый хрыч?

Выражался он не совсем так. Набор связок у московских громил и московских милиционеров примерно одинаков. Кому надо, досолите по вкусу.

Краем глаза Скобелев увидел, как Костя схватил за рукав того, кто командовал, и полез в карман недвусмысленным жестом. Пан или пропал! И со всех, давно уже не могучих сил, заехал старик в багровую скулу и заорал:

– Ненавижу, ментяра, сучий потрох!

После этого в памяти Ивана Иваныча наступил временный провал. Он потом божился, что не помнил, как попал в милицейскую машину и главное, как уместился там.

Очнулся старик в проходе между двумя скамеечками, установленными на месте задних сидений. Пол покачивало, машина ехала. Ребра ныли. В воздухе висел нестерпимый мат.

И вдруг ругань смолкла. Белобровый сержант, более всех горячившийся, бросил почесывать ушибленную скулу и удивленным голосом, уже без междометий, спросил:

– Дед, ты что лыбишься? Гляньте, гляньте на него. Расцвел, как майская роза. Дед, ты дурной?

Поправив сбившиеся очки, Иван Иваныч спросил проникновенно:

– Мальчики, эти громилы что, отстали?

Сержант выглянул в заднее окошечко:

– Не-а, сзади плетухают. Тебя что, повязали? – злость в голосе сменилась любопытством и даже сочувствием.

– Как пить дать. Я тебя, сынок, не зашиб?

Тот еще раз погладил скулу:

– Есть маленько. Чуть сильнее, и фингал бы засветил.

– Что ты хочешь от человека на восьмом десятке! Бес попутал на старости лет.

Давай меня, сынок, на десять суток за хулиганство. А то я и столько не проживу.

А с меня на пластыри и на пиво.

Сержант посмотрел за окно, на старика, потом снова на окно и снова на старика.

– Имеем проблемы, папаша?

После этого все оказалось просто. Машина приехала в окружное отделение милиции.

Лимузин громил прикатил следом. Но пока Костя метался туда-сюда, отыскивая знакомых в чужом месте, получивший по морде сержант Петя отпросился у начальства, подогнал к какому-то выходу свою "копейку" и никем не замеченный высадил Скобелева у станции метро. Тот напоследок успел пошарить по карманам и собрать то, что не удосужились выгрести увлеченные шальными деньгами мордовороты.

Сержант отказываться не стал. Сказал, если что, подвезет теперь на машине получше.

На этом Иван Иваныч испарился. Пропал с горизонта, уехав в Архангельск, где у родственников жены купил хороший бревенчатый дом, и "лег на дно".

Сообщать что-либо нам в наше отсутствие он побоялся. Он хорошо представлял себе, как взбесится Марик, когда поймет, что его одурачили. И каких горячих перепадет Косте. И что они предпримут, если в их руки попадет какая-нибудь зацепка. Наше отсутствие было на руку. Мы сами, появившись, разыскивали его вполне убедительно, так что и Дима ограничился простыми расспросами. Звонить не решился, боясь "жучков".

Но дать знать о себе он все равно хотел. И выигрышем поделиться хотел, и прихвастнуть, разумеется, не терпелось. И, я полагаю, просто успокоить нас, потому что по ситуации подумать можно было все, что угодно, вплоть до самого грустного исхода.

И вот спустя пару месяцев, когда все успокоилось и из квартиры убрали шестерку, сидевшую на телефоне, Иван Иваныч рискнул появиться в столице. Домой не поехал, устроился на квартире. Сначала хотел отправить сарафанного гонца, потом подумал и послал гонца малолетнего. Рассудил логически, что ребячья возня привлечет меньше внимания, чем бабья суета. За нами не следили – точнее говоря, еще не выследили. Но нестандартность решения мы оценили. Дальнейшее известно.

Такова была детективная одиссея Ивана Иваныча. Моей только предстояло развернуться. Не особенно прельщало участие в таком приключении, но деваться было некуда.

В очередную среду я появился у Любашки и в последний раз провел заседание профсоюза. То есть я-то знал, что это последний раз, а они – нет. Немножко это попахивало предательством. Но их-то шкурам пока ничто не угрожало.

А по мою уже точили когти и зубы. Костя, сидевший за соседним столиком, отойдя в угол, стал звонить по сотовому телефону. Потом он сел на место, и минут через двадцать рядом с нами материализовался как из воздуха Димочка. Он к этому времени слегка поправился и посвежел видом, и был элегантен, как всегда, в летней офисной униформе – галстук поверх белой рубашки с коротким рукавом. Но глаза из-под круглых очков по-прежнему лихорадочно блестели.

Вежливо Дима поздоровался и спросил, какие дела, нет ли новостей. Я ответил, что никаких, и тоже был чрезвычайно вежлив. Желание заехать в морду было чрезвычайное. Но это скорее повредило бы делу, чем помогло. Костя сидел рядышком, а я не Брюс Ли и драться толком не умею. И склонности к рукопашной не имел никогда. Не мое оружие кулаки.

Сыграв профсоюзную игру, я достал самым тщательным образом просчитанные карточки "Счастливой пятерки" и отдал их Любашке. Дима стоял за ее спиной, беззастенчиво копируя номер той, с которой моя игра. Спрятав ручку, поинтересовался:

– Давно ли вы играете в "Пятерку", Иван?

– Сразу, как только она пошла, – ответил я. Аппарат трещал громко и беспрерывно.

Любашка держала ушки на макушке, но Любашка лишнего не скажет, а Косте беседы слышно не было. – Но сам играть не ходил, только расчеты делал. Играл за меня один знакомый, ханыга и пивосос отменный. Он же и деньги получал, так что вы его знаете. Его ни с кем не спутать: рыжий и глухонемой.

Дима всплеснул руками, но как-то не очень убедительно:

– Ах, боже мой! Мог бы я догадаться! Чтоб медведь сиволапый так мог работать с цифрами!

Он знал про Мишу. Знал, сукин сын.

– Насчет сиволапого зря. В математике не силен, но себе на уме. Он зато очень хорошо обращается с топором, и это таки ему очень пригодилось. С неделю назад у него очень жестко пытались отнять карточки. Рубить топором не пришлось, попугал только, плюху кому-то дал, но после этого случая забастовал.