Гек решил не принимать дурацкие правила камерных гнид. Он прошагал над полотенцем, мгновенно отметил, что свободных приличных мест на шконках нет, и ощутил, как кровь застучала в висках и захолодело под ложечкой. Он представился, ни с кем не встречаясь взглядом, прикинул обстановку и начал:
– Ребята, а чьё это полотенце там валяется? – Ребят в большой (видимо сдвоенной одиночке) камере было семь морд, он восьмой. У окна внизу сидел плечистый парень в тельняшке, со шрамом на лбу. На вопрос Гека среагировал его верхний сосед, дылда лет двадцати:
– Подбери, твоё будет.
– А? Чьё, ты говоришь?
– Твоё, говорю, деревня. – Гек приободрился – парень-то совсем дурак, никакой осторожности в словах.
– За деревню – прощаю, а за парашное оскорбление ответишь. Я хочу получить твоих глубоких извинений насчёт полотенца.
Х-хоба! Клещ попал в непонятное! Незнакомец моментально выкрутил его в виноватые. Говорит, правда, как урка, но тюремные правила для всех одинаковы.
Клещ и сам почувствовал, что спорол большого косяка. Ситуацию следовало немедленно гасить. Если бы он набрался духу и покаялся со всем своим усердием, то вполне бы мог отделаться ударом по рылу и временным падением своего камерного статуса из основного в нижнесредний. Но Клещ был выше ростом, вдвое моложе и не один – кенты рядом. (А в этой ситуации кентов не было: по крайней мере начальный узел он должен был рубить или распутывать сам.) Он спрыгнул со шконки вниз и якобы лениво двинулся к Геку.
– Дядя, ты офонарел. Сейчас я возьму тебя за ручку и отведу к параше. Там ты будешь жить, возле полотенец… а!
Гек ударил его вполсилы в губы, так, что обе сразу лопнули. Клещ отлетел, спиной задев шконку, и бросился на Гека. Но Гек поймал его челюсть крюком левой, вывернув её так, чтобы ударить не костяшками пальцев, а торцевой мякотью кулака, со стороны, противоположной большому пальцу. Встречный удар нейтрализовал напор Клеща до нуля. Тот замер, все ещё на ногах, но оглушённый. Гек стал несильно и быстро бить его в лицо с таким расчётом, чтобы рассечь до крови как можно больше тканей. Затем ухватил за кисть руки и сдавил в нужном месте. Боль была неимоверная, и Клещ заорал во всю мочь. Дело было сделано, и Гек ударом под дых согнул Клеща, развернул и пинком направил его в сторону параши.
– Знать, твоё это полотенце… тётя!
Многоопытные надзиратели быстро среагировали на истошный страдальческий крик. Стукнул-звякнул ключ, и в камеру с дубинками ворвались трое вертухаев. Клещ, ругаясь по-чёрному, пытался привстать с пола, Гек спокойно стоял, опустив руки, один, посреди камеры. Остальные не успели стронуться со своих мест, а если кто и был рядом с полем битвы – уже благоразумно убрался под защиту шконок. По заведённому обычаю надзиратели сначала били, а потом уже спрашивали. Так и здесь: град сильных ударов резиновых палок обрушился на плечи, живот и спину Гека – голова имеет обыкновение кровяниться и покрываться синяками – все потом жалобы пишут…
Было очень больно, и Гек не стерпел, как решил поначалу. Двумя ударами – в шею и в живот – он вдруг выключил двоих надзирателей и поймал взглядом глаза третьего. Тот моментально обмяк: «Убьёт… побег… расследование… выпрут…»
– Начальник, бить не надо, неправильно. Забирай этих двоих. Задумают мстить – передай: их потом в дворники не возьмут, уж я позабочусь… – Гек угрожал на арапа. Главное – это продемонстрировать собственное верховенство (в данном случае – физическое) и, сохраняя внушительный и уверенный вид, пообещать служебные неприятности. Ваны объясняли ему, что люди в форме, служивые, отдрессированы службой и жизнью так, что всегда готовы склониться перед силой, если внутренне ощутят её превосходство над собой. Правда, если номер не проходит, топчут особенно жестоко (как, впрочем, и всякого поверженного идола). Дверь все ещё была открыта, замяукал сигнал тревоги на этаже, послышался топот ног…
Гека, как зачинщика беспорядков, спустили в шизо на пятнадцать суток, но бить не били. Когда заковывали – народу было много из разных подразделений, а когда расковали – в карцер бить так и не пришли. Видимо, сработал финт.
Горячую баланду давали через два дня на третий. Она ненадолго согревала пустой желудок, остальное время живущий в ожидании куска плохо пропечённого хлеба и воды, беззастенчиво именуемой в инструкции кипятком. После зачтения приговора Гек, предвидя разное, в том числе и карцер, съел за один раз, впрок, не менее двух килограммов вареной говядины. Но на сколько хватило той сытости – на сутки, может двое? Очень холодно было и ночью, и днём. Лампа дневного света своим мерцанием приводила Гека в исступление, у него болела голова, рябило в глазах, мысли путались. Он был уверен, что эта лампа – негласный элемент издевательств, и всегда завидовал окружающим и на воле, и на зоне, которых, как ни странно, моргание ламп дневного света доставало куда меньше, чем его.
Деревянный лежак давали к отбою, в десять тридцать пополудни, забирали через шесть с половиной часов, в пять утра. Верхнюю одежду у него отняли, оставили майку и тренировочные штаны. По-настоящему трудно было только первые трое-четверо суток. Дальше все неприятные ощущения словно бы притупились – организм приспосабливался к неблагоприятным условиям. Гек следил только за тем, чтобы не расходовать силы понапрасну – экономно двигался, ночью вгонял себя в некоторое подобие анабиоза, так, что сердце билось медленно, а температура тела снижалась на несколько градусов. Обучая этому, Ваны предупредили Гека, что никто при этом не должен его тормошить, может серьёзно разладиться сердце и печень с почками. Это не было полноценным сном, но его Гек добирал днём, восстановив и усовершенствовав навыки сна с открытыми глазами. Чтобы поддержать силу в мышцах и в то же время не расходовать энергию понапрасну, он стал «гонять волны», по выражению Патрика: сидя у стены, представлял себе мышцы, одну за другой, и поочерёдно же их напрягал. Медленно, потом быстро. Сверху вниз, справа налево… Так что, когда срок кончился, Гек был относительно свеж, только похудел килограмма на три. Но оставалось ещё восемьдесят, все нормально.
А в тридцать первой камере жизнь шла своим чередом. Клещ, оклемавшись в санчасти, вернулся в камеру, с порога поделился вслух своей жаждой мести по отношению к мужику-обидчику и направился было к своему месту. Однако его ждал отвратительный сюрприз: пинком в живот его старший кореш и сосед по шконкам, главкамерный по кличке Сторож, отбросил Клеща к входной двери.
– Назад! Твоё место отныне там! – Он указал на парашу.
– Ты что, Сторож… Обалдел, да? Я же нигде не… Кто-то меня облыжно…
– Цыц, б…! Мы тут посоветовались про тебя. Поскольку вместе жили, я даже перестукивался с другими. Все. Сам виноват – взвесил мужика на парашу, да вес не взял… А в таком случае, сам понимаешь, – твой ответ. С тем чуваком – отдельная тема, разберёмся, но ты – фить! – уже свершился… Тётя. Теперь ты Тётя, а не Клещ. Молчи, говорю, б…! Не то зубы вышибу до единого! Единственное, что могу, в память, так сказать, и по доброте душевной: пидорасить тебя не станем. Будешь жить объявленным парафином… Ну, если, конечно, по доброму согласишься, тогда – никто не запретит! – Сторож расхохотался, остальные напряжённо подхватили. – Уборка, вынос параши – отныне твои. С мужиком мы разберёмся. Но если ты его коснёшься, пока он не перешёл официально в твою пробу и ниже, – замесим начисто тебя, прежде всего. Ты знаешь порядки: не смей даже пикнуть против любого не из опущенных. Врубился?
– Но… Ребя, как же… Вместе же ку…
Один из парней, Квакун, подскочил и с размаху врезал ему в лоб рукой, обутой в ботинок:
– Пшел на место паскуда! Ещё раз вспомнишь – будешь кушать у меня из штанов. Ну-ка, тряпку в руки – и пошёл мыть полы. Да на четвереньках! На ногах – люди ходят…
У Клеща началась тяжёлая истерика: он закатил глаза, начал трястись… и горько зарыдал. Звякнул глазок в форточке, но все были порознь, никто никого не бил, кроме рыдающего сидельца на полу у входа – никаких происшествий, сами разберутся.
