– Такие настроения долго не продержатся, – не очень убежденно сказал он. – Они все забудут. Они примут вас.

– Нет, никогда. Я их знаю. Для них не имеет значения, что у большинства уже не осталось и цехина. Для них не важно, что уже нет «Золотой книги». Но в их сознании навсегда сохранилось одно – дворяне. И что я предала Лоредана и их.

– Но вы же никого не предавали! – бушевал Раф. – Это дело моих рук!

– Они так не считают, – заметила Фоска хладнокровно. – Я не виню вас, Раф. Я полагала, что сумею иметь и мужа, и любовника. Но мне все-таки не следовало видеться с вами вновь. Это было ошибкой… Но я не могла удержаться… Я люблю вас… Что ж, теперь я должна расплачиваться.

Этой ночью он любил ее нежно и неторопливо, но ему казалось, что он обнимает призрак. Раф уговаривал себя, что время залечит раны, что она оправится от горя, вызванного смертью Лоредана, что между ними установятся лучшие отношения. Но он чувствовал, что теряет ее, и это его пугало.

В дневное время Раф был весь погружен в работу по организации своего правительства. Вместо Синьории были созданы многочисленные комитеты – общественной безопасности, коммунальной службы, религиозных вопросов, каналов, торговли. Все, чем до сих пор неуклюже, но действенно заправляла знать, теперь поручили рядовой общественности. Члены комитетов отбирались среди трудящихся и буржуазии. Это были врачи, юристы, лавочники, гондольеры.

Как и предсказывала донна Розальба, горожан призывали обращаться друг к другу «гражданин» и «гражданка». В гетто главного раввина стали называть «гражданин раввин». Наступило равенство без масок, которые были запрещены.

Раф рекомендовал евреям выезжать из своих тесных конур и расселяться по всему городу. Новое правительство отменило положение об отлучении от еврейской общины, поскольку евреев больше не наказывали за неподчинение венецианским законам.

Однажды в субботу – за несколько дней до назначенной казни Лоредана – Раф посетил религиозные службы в трех синагогах. Относящиеся к нему с подозрением евреи, все еще не решавшиеся нарушать старые правила об отлучении, сперва сторонились его, не уверенные в том, какой власти он лоялен. В полдень он приказал снять ворота гетто и сжечь их.

Это было внушительное зрелище. Костер развели в самом центре Нового гетто. Это был менее скученный и не столь огнеопасный район, как Старое гетто, где воспитывался Раф. Французские солдаты разрубили ворота на щепки и побросали их в пламя. Когда огонь несколько утих, Раф поднялся на ступени синагоги и обратился к толпе.

– Слушайте меня все! – воскликнул он. – Меня знают как человека, долгие годы борющегося за свободу евреев и всех остальных людей. Сегодня на мне форма французского солдата. Но под ней я по-прежнему венецианец и в душе – еврей.

Раздались одобрительные возгласы.

– Сегодня наступил новый век, братья мои! – продолжил он. – Век религиозной терпимости и свободы. Век братства всех людей. Для вас нет запретных областей деятельности. Вы имеете право молиться там, где пожелаете. И тому богу, которому хотите. Вы обладаете правом избирать представителей в новое правительство, выбирать людей, которые станут говорить от вашего имени. Вы можете свободно ходить по улицам Венеции в любое время, не опасаясь, что вас арестуют или бросят за решетку. Ваши дети никогда не узнают истинного смысла слова «гетто». Век преследований и угнетения миновал. Навсегда! В последние дни Республики вы проявили лояльность к тем, кто угнетал вас. Вы отдали им свои драгоценности. Я уверен, что вы проявите такую же честность и лояльность нашему новому правительству, которое уже так много сделало для вас.

Какое-то мгновение толпа сохраняла молчание, а потом взорвалась овацией. Невысокий, одетый в черное платье мужчина взбежал по ступенькам и тепло обнял Рафа. Это был его старый друг Малачи, с которым он не виделся с момента своего побега с Фоской. Затем подошли и другие, чтобы поздравить и поблагодарить Рафа. Среди них были даже раввины и члены комитета, принявшие в те давние годы решение отлучить его от еврейской общины. Наконец подошла Лиа, скромно одетая в черное и с прикрытой шалью головой. Она торжественно приветствовала Рафа на идиш и расцеловала в обе щеки.

– В чем дело, Лиа? – рассмеялся Раф. – Вы что, собираетесь постричься в монахини?

Малачи улыбнулся.

– Сегодня Лиа стала еврейкой! Разве это не поразительно?

Раф смотрел на улыбающуюся девушку, широко раскрывая рот.

– Не верю!

– Вот видите. Я же вам говорила! – ликующе сказала Лиа. – Теперь быть евреем совсем неплохо. Я уверена, что я – первая балерина-еврейка в Венеции.

– Не забудьте, Лиа, отныне вы не имеете права есть свинину, – предупредил ее с деланной суровостью Малачи.

– А почему нет? До сих пор я не умерла от нее. Считаю, это глупое правило. Его следует отменить!

– Подождите-подождите, вы стали еврейкой только сегодня, – рассмеялся Малачи. – Вам надо хоть немного времени, чтобы освоить талмуд!

– Сегодня великий день, – сказал Раф, глядя па густые клубы дыма, поднимающиеся из оставшегося от костра пепелища. – Я никогда не был так счастлив.

– У вас есть полное право гордиться, – тепло сказала Лиа. – И мы все гордимся вами!

– Если бы здесь была тетя Ребекка…

– Она здесь! – возбужденно проговорила Лиа. – Посмотрите наверх, вон в то окно! – Она взяла Рафа за руку и привлекла его внимание к окну второго этажа дома, выходящего на площадь. Там сидела надежно укутанная тетя Рафа и наблюдала за происходящим с кроткой улыбкой. – Я хотела, чтобы она все увидела. Мне кажется, она выглядит лучше. Правда?

– Да, – сказал Раф. – Спасибо вам, Лиа. За нее. За это. – Он тронул пальцами край ее черной шали. – Надеюсь, вы сделали это не ради меня.

– Ради вас? Вынуждена ответить на это отрицательно, – солгала Лиа. – В душе я еврейка. Все еще жду своего избавителя!

– Лиа, мне стыдно за то, что произошло в ту ночь. Я не хотел…

– Успокойтесь. – Она прикрыла его рот кончиками своих хрупких пальцев. – Я никогда не сердилась на вас за это. Частично и я была виновата, спровоцировала вас. Ну а теперь пошли танцевать.