И никаких упоминаний о нависшей над планетой опасности глобальной катастрофы.

Ленц обрабатывал их со всех сторон. Он искупал их в признательности, которую они получат от благодарного человечества. Он предлагал им принести благородную жертву и, незаметно передергивая карты, внушал им, что они настоящие герои. Он беззастенчиво играл на самых глубинных обезьяньих инстинктах, на жажде получать одобрение от своих собратьев – не важно, заслуженно или нет.

И с каждой минутой он выигрывал драгоценное время. Он перебирал одно за другим самые веские возражения, убеждал одного за другим самых твердолобых. Он успокаивал и усмирял, он играл на их личных слабостях. Любящим и потому мнительным отцам семейств он еще раз, не жалея красок, обрисовал страдания, смерть и разрушения, которые могли бы последовать из-за их слепой веры в бездоказательные и весьма рискованные допущения дестриевской теории. И сразу же вслед за этим он в самом радужном свете набросал картину счастливого мира, освобожденного от страха и полностью обеспеченного безопасной энергией, картину золотого века, который они создадут своей ничтожной уступкой.

Это сработало. Они сдались не сразу, но все-таки создали комитет для изучения возможности запуска большого реактора в космос. Ленц умело подсказывал имена, и Диксон утверждал их – вовсе не потому, что был с ними согласен, а потому что был застигнут врасплох и не мог с ходу найти причины для отвода, которые не обидят отвергнутых кандидатов. Ленц же позаботился о том, чтобы включить в список своего единственного сторонника.

О предполагавшейся отставке Кинга никто даже не заговаривал. Ленц был уверен, что никто о ней и не вспомнит.

Ленц выиграл, но дел впереди было невпроворот. Первые дни после победы Кинг воспрянул, надеясь, что вскоре он будет избавлен от изматывающей тревоги за судьбы мира. Постоянные хлопоты из-за множества новых административных обязанностей лишь придавали ему сил. Харпер и Эриксон были откомандированы в распоряжение Центра Годдарда. Там они вместе с ракетчиками должны были проектировать камеры сгорания, сопла, систему хранения и подачи топлива и тому подобное. Совместно с коммерческой службой нужно было составить график работы реактора, который позволит максимально использовать реактор для производства атомного топлива, и необходимо было разработать гигантскую камеру сгорания для атомного топлива, которая заменит Большую Бомбу на то время, пока на местах не построят множество мелких установок, способных взять на себя коммерческую нагрузку. Он был очень занят.

Когда первые хлопоты закончились и началась обычная каждодневная рутина, у Кинга начался эмоциональный откат. К тому времени ему ничего не оставалось, кроме как присматривать за реактором и ждать, пока инженеры из Центра Годдарда не справятся со всеми проблемами и не построят подходящий для реактора космический корабль.

А между тем Центр Годдарда столкнулся с трудностями, преодолел их – лишь затем, чтобы столкнуться с новыми. В Центре никогда не работали с такими высокими скоростями реакции. Им пришлось провести множество испытаний, чтобы найти оптимальную конструкцию сопла, дающую максимальную эффективность. Когда с этим было покончено и успех, казалось, был уже достигнут, внезапно во время наземных испытаний сгорели двигатели. Из-за этого инцидента все работы встали на несколько недель.

И была еще одна проблема, совсем непохожая на проблемы, вставшие перед ракетчиками: что делать с энергией, которую будет вырабатывать большой реактор на спутнике? На первых порах решили установить реактор не внутри, а снаружи спутника, без всякой защиты, чтобы излучение свободно рассеивалось в пространстве. Он должен был сиять в космической пустоте, как маленькая искусственная звезда. Ученые надеялись, что со временем им удастся обуздать и эту лучистую энергию и направить ее к приемным станциям Земли. А пока она терялась впустую. Зато вся иная продукция реактора, плутоний и новые виды атомного топлива должны были аккуратно извлекаться и отправляться на Землю.

Вернувшись на станцию, Кинг ничем не мог заниматься – он мог только ждать и грызть от нетерпения ногти. Он даже не мог сбежать в Центр Годдарда, чтобы наблюдать за ходом разработки ракеты, потому что над ним довлело иное, куда более сильное, чем скука и нетерпение, чувство. Оно заставляло его сидеть возле реактора и пристально следить, чтобы он – не дай бог! – не взорвался в последнюю минуту.

Кинг начал постоянно крутиться в реакторном зале, но вскоре ему пришлось прекратить визиты: его нервозность передавалась дежурным инженерам, двое из них сорвались в один и тот же день, причем один из них – во время дежурства.

Он вынужден был признать: с того момента, как начался период бдительного ожидания, у его инженеров пошел серьезный рост числа неврозов. Вначале руководство пыталось сохранить в секрете основные моменты плана, но где-то произошла утечка – возможно, через одного из членов комиссии. Теперь Кинг и сам видел: попытка сохранить все в тайне была ошибкой – Ленц предупреждал их не делать этого, но не был услышан. А теперь даже инженеры, которые непосредственно не участвовали в проекте, начали что-то подозревать. В конце концов Кинг рассказал инженерам все, взяв с них слово не разглашать секрет. Это действовало неделю или чуть больше, пока длился подъем, подобный тому, какой прежде испытал он сам. Потом наступила реакция, и психологи-наблюдатели начали снимать инженеров с дежурств одного за другим почти каждый день. Кроме того, они все чаще сообщали о психологической неустойчивости своих коллег. И Кинг с горьким юмором констатировал, что если это будет продолжаться, у него скоро кончатся психологи. Теперь инженеры стояли четырехчасовые вахты каждые шестнадцать часов. Кинг знал, что, если снимут хотя бы еще одного, ему самому придется встать на его место. И если честно, он бы этому только обрадовался.

Тем временем страшная тайна каким-то образом просачивалась наружу: ее уже знали кое-кто из обслуживающего персонала и несколько местных жителей. Это следовало остановить: если информация распространится еще дальше, паника может захлестнуть всю страну. Но как, черт возьми, он мог это остановить? Никак.

Кинг долго ворочался в постели, взбивая подушку, старался уснуть, но ничего не получалось. Голова трещала, глаза болели от усталости, мозг работал бессмысленно и безостановочно, как испорченная пластинка, повторяющая одно и то же.

О господи! Это было невыносимо. Кинг подумал, не сходит ли он с ума, если только уже не сошел. Все было хуже, во много раз хуже, чем прежняя каждодневная рутина, когда он просто осознавал опасность и старался как можно быстрее выкинуть ее из головы. Реактор был ни при чем, он работал как прежде, – но сам Кинг ощущал себя солдатом в окопе, когда лишь пять минут отделяют от перемирия, то было ожидание актера перед занавесом, бег наперегонки со временем, когда все уже сделано и больше ничто не может помочь.

Кинг сел на постели, включил лампу и посмотрел на часы. Половина четвертого. Совсем скверно. Он встал, пошел в ванную, смешал в стакане виски с водой, один к одному, высыпал в него снотворное и залпом проглотил. Потом вернулся в постель и вскоре задремал.

Он бежал, как ему казалось, по длинному коридору. В конце его было спасение – он знал это, но был так измучен, что боялся не добежать.

Опасность настигала, и он попытался заставить свои измученные, налитые свинцом ноги бежать еще быстрее. Но то, что его преследовало, тоже прибавило ходу. И вот оно почти коснулось… Сердце пропустило удар, потом забилось как бешеное, и Кинг понял, что вопит во все горло, визжит в запредельном ужасе.

Но он должен был добежать до конца коридора, он знал, что от этого зависит не только его жизнь, но нечто большее. Он должен добежать, должен, должен…

Затем что-то вспыхнуло – и он понял, что опоздал, и беспредельное, горькое отчаяние поражения охватило его. Он проиграл: большой реактор взорвался…