Они спросили, во 1-х, это ли дом № 1-й, а затем — здесь ли живет Рудинский1. Мы ответили, что дом № 1 здесь, но Рудинский здесь не живет. Тогда они спросили, есть ли во дворе другие квартиры. Тетя2 ответила (по неопытности в таких делах), что Рудинские живут в доме в глубине двора, и я не успел предупредить ее и попросить чекистов оставить нас в покое, т‹ак› как в нашей квартире никакого Рудинского нет. Они получили нужные им сведения и ушли к Будаговскому, где действительно живет семья Рудинских, украинцев.
Через некоторое время соседи прислали за Конст‹антином› Ивановичем, прося его присутствовать в качестве понятого. Он и вернулся приблизительно к 12-ти часам. По его словам, чекисты вели себя очень деликатно. Прежде это было не так: у обыскиваемых чекисты производили не только обыски, но порой и грабеж. Не вносили в протокол захватываемых вещей, а солдаты порой прямо воровали что попадется под руку. Теперь не то. Большевики разными мерами (порой даже казнями своих агентов) ввели в эту процедуру некоторый порядок. Ляхович выразился, что они вели себя, «как прежде жандармы», пожалуй, на этот раз даже деликатнее. Произведя обыск, они затем объявили ордер: арестовать «независимо от результатов», опечатали вещи и, сказав, что для подробного осмотра явятся завтра, арестовали Рудинских, — брата и двух сестер.
Таким образом, новый строй достиг при обысках «почти жандармского» совершенства. Но затем — жандармы не имели права расстреливать, а Ч.К. делает это, не стесняясь никакой судебной процедурой, и часто делает совершенно зря, как в отмеченном выше случае Вяткина, бывшего (12 лет назад!) жандарма! Теперь, работая над своими воспоминаниями («История моего современника»), я имел случай написать главку: «Хороший человек на плохом месте». Этот несомненно хороший человек — Ипполит Павл. Лаптев, тюремщик в В‹ышнем› Волочке. Постепенно самодержавие освободилось от «хороших людей» и в тюрьмах водворился режим прямых истязаний. В самые последние годы дело дошло до того, что в Пскове, например, смотрителем был прямой садист, он был музыкант, член псковского музыкального общества, и сам сочинял музыкальные пиесы. Об нем рассказывали, что, когда ему изменяло вдохновение, — он шел в полит‹ическую› тюрьму, придирался там к любому предлогу и жестоко сек. А после этого приходил домой и садился за фортепиано. Эта история возмутила даже «консерваторов», и обе псковские газеты (либеральная и консервативная) заговорили об этой истории с возмущением. Попало это и в «Речь». Я тоже написал в «Речи» статью3, на которую появилось возражение в «Правит‹ельственном› В‹естни›ке»4. Официальная газета не могла отрицать фактов. Вместо этого, под видом статьи анонимного автора, они воспользовались клеветой по поводу Филонова5. Дескать, г-н Короленко, «ободренный успехом своей агитации в случае с Филоновым, рассчитывает на такой же успех в данном случае» (в этом роде). Я подчеркнул это заступничество госуд‹арственного› органа за прямые истязания, а по личному вопросу я предложил этим негодяям повторить клевету в более определенных формах, которые дадут мне возможность в судебном порядке выдвинуть еще раз дело Филонова6. Тогда «Правит‹ельственный› Вестник» замолчал. А смотритель псковской тюрьмы был переведен на другое место, где, наверное, встретил общее презрение. В скором времени он застрелился.
Такова была «эволюция» слуг самодержавия. Быть просто гуманным служителем закона считалось недостаточным. Нужно было следовать по пути, указанном Николаем II, поощрявшим погромщиков и черносотенных убийц.
Понял ли это самый убогий из Романовых, когда сам в далекой Сибири стоял под дулами красноармейцев, таких же ожесточенных, как его слуги-черносотенцы.
Теперь даже хорошие люди, как Вяткин, за то только, что 12 лет назад были жандармами, расстреливаются. Это уже та же жестокость с другой стороны7.
Разве можно сравнить эту статистику (мрачную, конечно) с миллионами жертв красного террора?! Не говоря уже об уничижительном отношении В. Г. Короленко к императору Николаю II…
(2) 15 января н. с.
Наконец наступил…[88] Новый год. Прошли даже два Новых года, — по новому и старому стилю. Что-то принесет новый год. Коммунизм по старому стоит за принуждение огромного крестьянского большинства, но вместе с тем недавно провозгласил концессию, т. е. пускает иностранный капитал к делу, от которого устранил русский. Пойдет ли иностр‹анный› капитал на этот призыв, который, по-видимому, представляет, даже по признанию самих коммунистов и их правительства — единственный выход для России из теперешнего состояния полной разрухи? Едва ли… Вместе с тем государство берет на себя неисполнимую задачу единого посевного плана. В прошлом году огромная площадь земли осталась незасеянной. В этом должна удвоиться. Большевики надеются «приказом» заменить естественные импульсы, побуждающие людей к тяжкому земельному труду, и при этом они положительно, под видом взаимности между городом и деревней, грабят последнюю реквизициями, а у нас прибавляют к этому еще карательные экспедиции и сожжение целых деревень за бандитизм, к которому деревня выказывает сочувствие.
17/30 января 1921
В Переяславе (нашей губ‹ернии›) случилось выдающееся событие, возмутившее даже многих коммунистов. Советские власти, командированные из Полтавы в Переяслав для борьбы с спекуляцией, завели там угрозы расстрелами и… провокации. Сначала угрозами вымогали взятки, потом принимали их, вымогали у других, а теперь собираются судить за это. Заседание коллегии Ч.К. уже было по этому поводу назначено. Расстреляли бы главных, остальных запугали бы, и дело сошло бы обычным порядком, как сходят десятки таких дел. На этот раз, однако, дело сказалось слишком громкое. Оно возмутило даже местных коммунистов (есть и среди них порядочные). Мы с Костей получили все сведения, и я обратился к Раковскому по прямому проводу8. При этом я встретил в телеграфе и в других учреждениях общее сочувствие и содействие. Раковский телеграммой в Ч.К. задержал производство этого дела, и есть вероятие, что оно будет передано в револ‹юционный› трибунал для гласного разбирательства. На нашей стороне оказалось немало коммунистов, в том числе председатель ревтрибунала Фрегер и Драполюк, заместитель председателя исполкома Порайка, который отправился как раз в Переяславский уезд и там — огласил во всеобщее сведение, что, ввиду спекуляций главным образом керенками, посланные для расследования власти «принуждены были брать взятки», т. е. гнусная провокация признана официально. При этом в собрании коммунистов говорилось открыто, что цифра представленных в казначейство взяток далеко не соответствует цифре действительно данных (дано 5–6 миллионов, представлено только 2 млн. 750 тысяч). Я сначала телеграфировал об этом Раковскому, потом подробно написал в письме, которое пошло вчера с оказией. Порайко сейчас в Харькове. Как-то он объяснит все это?
Надо заметить, что Переяслав — центр кожевенного производства. Этим промыслом занято более тысячи человек кустарей. Если прибавить торговцев и семьи, занятых этим производством, то число заинтересованных достигнет огромной цифры. И против этих «реальных интересов» выставляются только чисто бюрократические меры и полумифические «советские кожевни». Обуви вообще нет. Надо быть советским служащим, чтобы получить «ордер на кожу». Частным лицам это недоступно. Я каждый день хожу гулять в гор‹одской› сад и встречаю там частную учительницу. Она преподает языки и вообще занимается частным преподаванием. Она щеголяет в опорках: одна нога в фантастическом обрывке бывшего когда-то сапога, другая — в лапте!
Если переяславское дело будет поставлено как следует, то наверное откроется много злоупотреблений, но — будет ли оно поставлено как следует? К. И. Ляхович взял на себя доставить мне и систематизировать весь этот материал. Иначе мне пришлось бы плохо. Я теперь плохой работник в таких спешных и волнующих делах. Сердце у меня приходит в порядок, но меня охватывает какая-то слабость, которая отражается даже в речи9. В. Н. Фигнер отмечает то же явление после своего ареста. Голос у нее стал чужой, визгливый, не ее тембра. У нее, конечно, были причины для волнений значительно больше, чем у меня. Но она была в тюрьме, а мне приходится оставаться в тех же волнующих условиях, и они усиливают слабость речи. Фигнер отмечает то же явление у петрашевца Ахшарумова. Он предупреждал это громким чтением, я не догадался своевременно прибегнуть к этому средству.
