7 января

Вчера перед вечером к нам явился железнодор‹ожный› рабочий-меньшевик, которого зовут Петро. Пришел встревоженный. Он шел вниз и увидел, что навстречу идут солдаты цепью и слышны выстрелы. Это предсказанное нашествие большевиков. Идут с вокзала, стреляют и обыскивают встречных. Вскоре заняли город, расположились у почты. Сегодня с утра ходят с обысками. Ищут оружие, но приходится беречь и кошельки. У хозяйки нач‹альника› милиционного участка Андреева уже исчезла при этом обыске тысяча рублей.

Около часу появились на нашей улице. С балкона вижу группу серых шинелей с белыми повязками. Звонят, но затем заходят во двор. Часа через два подошли и ко мне, но не вошли, а спросили у встреченной Пр‹асковьи› Сем‹еновны› ¹ — нет ли оружия, и этим ограничились. При разговорах успокаивают жителей: «Мы не разбойники». Ругают Раду. «Она прекратила к нам подвоз, морит голодом». А в это же время бедняга Горячев² пишет мне из Урюпина, что там морят голодом и холодом большевики. Одно безобразие сменяется другим. «Армия», легко отступавшая от фронта, не собирается расходиться по домам. Не очень трудно захватывать свои города. «Жалованье» за это приличное и пока выдается исправно.

С большевиками — Муравьев, воевавший с Керенским. Он уже принялся за разрешение «социального» вопроса по примеру Харькова. Там захватили несколько капиталистов и потребовали с них миллионные «реквизиции». В Полтаве намечен уже Молдавский³ и другие.

Поздно ночью пришел Конст‹антин› Ив‹анович› с заседания «совета». Большинство «совета» настроено против муравьевских большевиков. Муравьев — грубая фигура, обвешанная оружием, — произнес речь, рассчитанную явно на террор. Он олицетворяет собой революционную власть, которой завидуют народы Европы. Он будет водворять штыками социалистический строй и ни перед чем не остановится. «Мне говорят: судите, но не казните. Я говорю: надо казнить, но не судить». Говорил грубым голосом и нагло. Речь вызвала общее возмущение. Выступали против даже некоторые большевики, и выступали очень сильно. Какой-то крестьянин нападал резко и сильно. Он говорил, что деревня не нуждается в большевистских приемах. «У нас уже есть и земля и воля. Но вы разрушаете народное добро». Он назвал какую-то экономию, в которой крестьяне учились. Ее надо было бы держать под стеклом. Теперь все разорено. Речь производила сильное впечатление. «Мне гадко прикасаться вот к этой кафедре (говорил по-украински и просто), по которой Муравьев стучал окровавленными руками…» Вообще это было полное моральное поражение муравьевского большевизма даже в «совете» большевистском и, в сущности, призвавшем того же Муравьева.

Все говорят, что одного человека уже расстреляли по рецепту: казнить, но не судить. Говорят — это был грабитель. По другим слухам — какой-то прилично одетый человек, вступивший в пререкания с большевиками. У него нашли банку одеколону, и этого будто бы было достаточно… Поверить этому трудно.

Одна моя знакомая, Любочка Нат‹ерзон›, на улице встретила богатого купца Леща, который шел в сопровождении солдат. Она подошла к нему и спросила:

— Вы арестованы?

Он успел только сказать:

— Сто тысяч.

Это Муравьев разрешает соц‹иальный› вопрос. Конечно, ни в Харькове, ни здесь производство ни на шаг не подвинется «на социалистических началах». Реквизиции целиком пойдут на содержание большевистской армии. Дело переходит в паразитное существование вооруженной части народа на счет остатков разрушающегося достояния остального народа. Рассказывают след‹ующую› характерную сценку: приходит наниматься в красную гвардию человек. Ему говорят:

— Вы, товарищ, значит, знаете нашу платформу?

— Та знаю: пятнадцать рублей в сутки…

Между прочим, Муравьев объявил, что если из какого-нибудь дома выстрелят по его солдатам, он не оставит от дома камня на камне… Образ действий Думбадзе⁴…

12 янв‹аря›

Вчера (с 10-го на 11-е) Костя вернулся с заседания «совета раб‹очих› и солд‹атских› депутатов» в 7-м часу утра. Меньшевики, собственно, вышли из исполнит‹ельного› комитета, но еще не совсем порвали с большевистским «советом». На этот раз большевики прибегли к ним, чтобы принять резолюцию против муравьевцев. Тот, по-видимому, ведет какую-то загадочную игру. «Власть советам», но он объявил прямо, что ему нужны «советы», которые будут действовать, «как я хочу». Он заставит переизбрать «совет», а если его не послушают — разгонит их. Тут возмутились уже и большевики. В 2 ч. ночи в «совет» пришли муравьевцы и арестовали несколько членов. Тогда весь «совет» ночью отправился в штаб, на южный вокзал. Здесь в вагонах, окруженный пулеметами и бомбами, помещается штаб. Муравьев принял «совет», сидя за столом, и произнес речь, которая произвела впечатление исступленного сумасшедшего. Уставясь глазами в одну точку, он говорил мрачным, отрывистым, лающим голосом, порой переходившим в исступленный крик. Он всех уничтожит… Идет теперь на Киев и если там потерпит неудачу, то на обратном пути разрушит всю Полтаву. Полтава ответит за все: будут убивать всех — женщин, стариков, детей…

— Социалисты… эсдеки, эсеры… Я вам покажу… Всех уничтожу, буду казнить, разгромлю город…

Впечатление какого-то мрачного сумасшествия. В вагоне было темновато. Один из членов «совета» сделал движение, как будто подымая руку… Муравьев испугался…

— Схватить… немедленно расстрелять…

Кинулись, приставили револьверы, схватили. И только общее заступничество остальных остановило муравьевцев, как будто готовых привести приказ в исполнение. И после этого все безмолвно и угнетенно выслушивали унижающий, грубый, исступленный лай полусумасшедшего…

Но под всем этим чудится что-то другое. Муравьев прежде организовал черную сотню, потом стал «революционером». Теперь набирает ландскнехтов, в том числе и немецких пленных, платит им деньгами, которые грабит с населения, фактически отменяет власть всяких советов и комитетов, говорят, у себя завел железную, чисто личную, дисциплину, расстреливает будто бы уличенных грабителей из солдат, вообще изготовляет какие-то отряды, которых соединяет прямо денежной выгодой. Во время обыска в кварт‹ире› Семенченков⁵ присутствовал красногвардеец, почти мальчик. Его стали расспрашивать, откуда он и как попал сюда. Оказывается — из петербургских фабричных…

— Что ж, — говорил мальчишка, как будто оправдываясь. — Фабрика закрылась, есть нечего, а тут плотят…

В Харькове дурачки из максималистской газеты соц‹иалистов›-революционеров «Земля и воля» как будто начали спохватываться… «У нас, — писали они, — уже не революция, а стихийное движение, прорвавшее всякие социалистические нормы (в этом роде)…» Очевидно, и там Муравьев воевал не только с капиталистами, у которых вымучивал миллионы, но и с большевиками «советов», разрывая всякие нормы. «Платформа» 15 карбованцев в сутки — очевидно, самая понятная, способная восстановить дисциплину, разрушенную всякими «приказами № 1-й…». Вопрос — на что будет направлена эта сплачиваемая новая сила: просто ли на то, чтобы выкачать из страны последние средства в пользу янычар и таким образом поддерживать «власть» Муравьевых, или тут действительно есть какой-то план, быть может, настоящей контрреволюции⁶.

Ленин прислал одобрение харьковской политики⁷. Тоже дурачок, несмотря на все схемы. Между прочим — несколько дней назад в него стреляли какие-то идиоты. Убили секретаря. Ленин остался невредим, и, конечно, — в ореоле мученика⁸. Вслед за этим пришло известие, по-видимому, вполне достоверное: в Петропавловской крепости убиты Шингарев и Кокошкин⁹ только потому, что они кадеты… Подлое кровавое обезьянство французского террора… Низкое науськивание на буржуазию, в котором повинны не одни большевики, приносит свои плоды…

Сейчас вышел немного пройтись по улице и узнал новость: неподалеку от нас в своем доме ночью арестовали Малама, — богатый человек, банковский деятель, и, говорят, еще его тесть — Булюбаш, старик за 80 лет. Когда знакомая соседка рассказывала мне об этом, другая крикнула: «Малама сейчас вернулся!» У подъезда стояла лошадь. Вероятно, откупился. Да, решение социаль‹ного› вопроса идет вовсю. Этой же ночью арестовали Слонимского и еще кое-кого из богачей-евреев. Эйзлер¹⁰ скрылся…