Если недоедание делало людей апатичными, то недосыпание приводило их в возбуждение. Заключенного же следовало лишить малейших признаков агрессивности. Но как? Идеальнейший способ - обратить ее на себе подобных, а затем жестоко наказать за её проявление. Ежедневно в 2 часа 50 минут[129] дребезжал на удивление громкий звонок. Заключенные, разбуженные дребезгом звонка, срывались с мест после короткого, тяжелого, лишенного сновидений отдыха. Они выпрыгивали из постелей, и спавшие на верхних полках, суетясь, начинали уборку. Им мешали соседи снизу, требуя не топтаться по их полкам, хотя избежать этого было невозможно. Они раздраженно подгоняли верхних, торопясь сделать то же самое. Соседи сбоку ругались не меньше, потому что при заправке одной из постелей часто сминалась соседняя. Таким образом, отчуждение от ближнего, такого же заключенного, формировалась очень успешно с самого утра. Всеслав оценил эффективность простого приема: "Каждый за себя".

-Все должно быть вылизано до блеска. -скрипучим голосом занудливо вещал костлявый и белобрысый береговик-десятник, поигрывая резиновым хлыстом, -Одеяла и подушки - выравнивать, чтобы поверхность постели была совершенно гладкой. Черные полосы были должны сливаться в одну линию на всех одеялах. Скамьи расставлять вот по этой доске пола так, чтобы они стояли строго по прямой линии. Когда захочу, буду проверять расстановку с помощью артиллерийского прицела. Шкуры со всех спущу, если вдруг замечу отклонение хотя бы на волосок! Видите носовой платок? Белый? Так вот, провожу им по стене, смотрю и... Так, ну ладно, все в порядке... Но если увижу хотя бы пылинку - смотрите пункт о спускании шкур.

Слова десятника не были пустым бахвальством. В лагере наказывали не только того, кем были недовольны. Экзекуции могли подвергнуть и весь отряд заключенных, где числился нарушитель. Иной раз наказывали даже заключенных целого барака. Был случай, когда и весь лагерь расплатился за проступок одного узника. Поэтому и "зеленые", и "сиреневые" пристально наблюдали друг за другом и, что называется, "в зародыше" подавляли всякие попытки нарушить режим. В лагере каждый второй становился даже не доносчиком, а, скорее, кем-то вроде ябедничающего малыша, хотя доносительство никак не вознаграждалось стражниками, не давало никаких привилегий и не спасало проштрафившегося от перевода в "зеленые".

У "сиреневых" было в распоряжении 15 минут для того, чтобы встать, навести порядок в бараке, посетить уборную и выстроиться на плацу. Всеслав понял и то, почему для ночного отправления естественных нужд в бараке стоял оцинкованный бак с крышкой, а днем для этого предназначался туалет на двадцать мест. Утром к нему выстраивалась очередь. У всех заключенных были проблемы с желудком из-за непривычной пищи, привыкания к местной воде и постоянной нервной напряженности. В туалет необходимо обязательно успеть. Ведь, если тебя прихватит в неурочное время, придется униженно выпрашивать у стражника разрешение сходить в туалет. Всласть поиздевавшись, он может позволить. А захочет - так и не позволит. Так что утром обязательно следовало успеть. А очередь так, чтобы не услышал охранник, шипит проклятия тем, кто задерживается. И здесь шла пропитка отчуждением, которой должно хватить на целый день. "Ловко!" - признал Всеслав.

Той же цели служила искусственно созданная нехватка умывальников и толпы желающих попасть к трем усталым парикмахерам (бритв, конечно, в личном пользовании не было), механически скоблившим щеки заключенных тупыми безопасными лезвиями в старых оправах. У узников постоянно проверяли, вымыты ли руки перед входом в столовую, чисты ли ноги и шеи перед сном, нет ли щетины на подбородках. Проводили обследования обуви и постелей. Казалось бы, все правильно: необходима чистота в местах большого скопления людей. Да и особых наказаний для проштрафившихся, как будто, не предусматривалось: вымыться под холодным душем и просохнуть на крыльце, стоя голым навытяжку. Но в душе наказанного, низведенного до уровня ребенка, сгущались стыд и унижение. Tabula rasa.

И в "Возрождении" самым действенным способом формирования чувства детской беззащитности были не столько расправы, сколько постоянные угрозы расправ. За проявление "ха-сиреневыми" неприязни друг к другу и мелкие конфликты стражники карали. Всех - и мужчин, и женщин выстраивали, нарушителю приказывали снять штаны и секли перед строем. Все происходило как-то казенно и обыденно. Под розгами наказуемые не умирали, пару десятков ударов выдерживал каждый. Но после порки что-то исчезало в душе. В глазах наказанного появлялось выражение нашкодившего ребенка, которого все время есть за что, есть кому и есть как наказать.

За драку стражники без всяких разговоров срывали нашивку и перегоняли виновника под навесы "зеленых". Поэтому узники вбивали отрицательные эмоции внутрь себя, замолкали, прекращали общаться с обидчиками. А так как в роли невольных обидчиков так или иначе оказывался каждый, очень скоро исчезли даже малейшие предпосылки для возникновения дружбы или хотя бы простой привязанности. Психика все более становилась "чистой таблицей", пригодной для последующего письма. Tabula rasa. Каждый за себя.

Еще одним признаком десоциализации, возвращения заключенных к состоянию ребенка, стала полная потеря ими каких-либо половых интересов. Разговоры на сексуальные темы в среде "сиреневых" вообще никогда не велись, непристойные анекдоты не звучали. Среди рассуждений о том, какой будет жизнь после освобождения и получения гражданства, напрочь отсутствовала тема возможного брака. Без особых усилий "сиреневый" мог бы остаться до утра с женщиной в соседней седьмой секции, но этого никогда не происходило. Мужские загоны "зеленых" вообще смыкались с женскими, но и там ничего подобного не отмечалось. Тогда как акты полового насилия охранников по отношению к узницам были массовыми, цинично открытыми и до омерзения грубыми.

Внешний вид также играл немалую роль. Всех "сиреневых" одели в старые матросские формы без знаков различия с метками в виде лиловой руны "ха", номером группы и личной нумерацией на спине и груди. "Зеленые" носили одинаковые серые рубища. Таким образом, узники становились похожими друг на друга и, представляясь стражникам, называли свой номер и группу, но никогда не имя. И мужчины, и женщины были острижены наголо. У старожилов волосы уже отрастали, но расчесок было невозможно достать. Ведь это означало бы пусть скромные, но все же подчеркивающие индивидуальность различия в прическах. А это было бы недопустимым. Всеслав ни разу не видел часов в лагере. Естественно, у охраны они имелись, но узники даже уголком глаза не могли взглянуть на циферблат. И в этом был железный резон. Рассчитывая время до обеда или ужина, заключенный мог сэкономить силы, стать самостоятельным хотя бы в мелочах. Это в "Возрождении" исключалось категорически. Никто из невольников не имел права на жизнь и ее планирование. Боле того! Всеслав стал свидетелем того как у заключенного отобрали даже такое глубоко личное право, как право на смерть. Один из "дзэ-зеленых" ухитрился броситься на контакты высоковольтной сети. Хлопнули предохранители, пострадавшего в бессознательном состоянии отправили в... госпиталь для охранников! Там хирурги сутки боролись за его жизнь, применяли дорогостоящие лекарства и процедуры. И все для того, чтобы через три дня узник мог пройти через процедуру повешения, которую наблюдали остальные заключенные.