– Нет, отец. Спасибо вам, конечно, за помощь. Да только в миру остались долги у меня. Их выплатить надо. Кровь из носу.
– Понимаю, сынок. Дык иди, плати долги свои и возвертайся. Ждать будем.
– Не знаю, – неопределенно ответил я, хотя обязан был тут же окончательно и бесповоротно отказаться. Но на это у меня не хватило духа. И я повторил: – Не знаю. Быть может, вернусь. К Настасье...
Когда Савелий ушел, у меня выдалось немного свободного времени, и я проводил его не без пользы, тщательно изучая повадки большой черной мухи, которая с упорством, вызывающим уважение, билась о выбеленный известью потолок. Потом я ненадолго вздремнул. А потом ко мне в гости приперся Комяк и притащил с собой мой обед – густую наваристую уху в глиняном горшочке и парочку жареных хариусов с картошкой. На третье было домашнее пиво в знакомой мне деревянной кружке. Меня кормили как в президентской палате Центральной кремлевской больницы.
– Как ты, братан? – спросил самоед, нахально отхлебывая из моей кружки.
– Отлично. Эта бородатая ведьма умеет лечить. Уж не знаю, что помогло больше. Или ее припарки? Или ее микстурки? Или ее наговоры?
– И то, и другое, и третье, – на полном серьезе ответил Комяк. – Все это взаимосвязано.
– Да будет тебе... – хмыкнул я, обсасывая стерляжью голову. – Лучше расскажи мне, как устроился здесь.
– А чего мне устраиваться? – пожал плечами самоед. – Палатка есть, шамовки хоть завались. Могу уйти в парму и жить там, как король. А вообще-то... – Он ухмыльнулся и подмигнул мне. – В избы меня не пускают. Говорят, табачищем прет от меня. Определили место на скотном дворе. На стыне[9]. Там сенник у них. Я и не жалуюсь. К тому же кормят как на убой.
– Неплохо, – обобщил я. – Так отдыхай, высыпайся. Я тут, глядишь, за пару недель силенок поднакоплю, долечусь до конца, чтобы не было рецидива, и в дорогу.
Комяк согласно покивал головой. И похвастался:
– Я навроде тут как бы затер с этими братцами одну тему. Насчет лошадей. Помнишь Трофима, с которым мы за тобой приезжали?
Нет, я никаких Трофимов не помнил. Из всего, что было вчера, в моей памяти отложились лишь потная конская холка, толпа бородачей, которые несли меня на руках в боковину, и чернобровая Настя, взбивавшая мне подушку.
– Так вот, – продолжал самоед. – Посулил я Трофиму такой же «Тигр», как у меня, если проводит нас на лошадях до Мезеня. Там в схроне есть у меня еще один карабин. Его и отдам. А от схрона того до Кослана верст сто пятьдесят напрямки. Подфартит, так на чем-нибудь по реке прямо и сплавимся.
– В руки ментам.
– А это уж как расстараемся, – хитро ухмыльнулся Комяк и сразу состроил серьезное выражение на косоглазой физиономии. – Тута, брат, один геморрой появился. Нехороший, прямо скажу, геморрой.
– Что такое? – сразу насторожился я и отставил в сторону миску с жарехой. – Рассказывай.
– Короче, прискакал к спасовцам нынче утром мужик один, единовер ихний из скита, что верстах в ста на запад отсюда. Предупреждал, чтобы посторожились. Бродят по парме тут еще четверо беглых. Два дня назад обули, падлы, двух нетоверов на ружья и хавчик. Да на одежу кой-какую. Подвалили к костру, где те сидели, отметелии так, что и мама теперь не узнает. Хоть и не замочили.
– Ты уверен, что это урки, а не какие-то местные?
– Урки, Коста. Без базаров, беглые урки. В клифтах арестантских все четверо.
– Бля! И откуда они могли взяться!
– В полутора сотнях верст в стороне, – проинформировал меня самоед, снова отхлебывая пиво из моей кружки, – в верховьях Выми, есть зонка одна небольшая. Оттуда и ломанулись, я думаю, несколько дней назад. Так что впереди по курсу у нас все мусора на шугняках. Эту четверку ищут. И дай Господь, чтоб сыскали прежде, чем мы там пойдем.
– Хреново... – вздохнул я. – И правда, дай Бог, чтобы сыскали. А может, беглые эти на Магистраль[10] подадутся, легавых за собой уведут.
– Нет, – покачал Комяк головой. – Не подадутся. Соображают, что это чистое палево. Почти в обязалово мусора на Магистрали повяжут, срока намотают. А так погуляют урки по парме недельки две-три, отдохнут и обратно в зону вернутся. Посидят в кичмане, конечно, но на этом все для них и закончится. Не захочет хозяин выметать сор из избы, раздувать дело не станет. Сколько раз так бывало уже.
– Хреново, – повторил я и еще раз покачал головой.
– Ништяк, братан. Не менжуйся, – похлопал самоед меня по плечу. – Пока мы здесь, ничего нам не грозит. Ни мусора, ни беглые урки сюда и не сунутся. Потом беспокоиться будем, когда в дорогу отправимся. А пока рановато. Сейчас, главное, ты, брат, поправляйся...
Самоед ушел, а его тут же сменила Настасья. Поинтересовалась моим здоровьем, безжалостно прихлопнула тряпкой муху, развлекавшую меня сегодня полдня, потом принесла кружку горячего чая, настоянного на малине, большой ломоть ярушника и маленькую глиняную плошку, наполненную медом.
– А скажи мне, красна девица Настя, – спросил я, обмакивая белый хлеб в мед и запивая его чаем с малиной, – нет ли у вас тут случайно каких мирских книжек? Не старого письма, не с молитвами. Их-то я видел. А каких-нибудь самых обычных книжек.
Настасья отрицательно покачала головой.
– Нет, родненький. Мирских мы не держим. Дедушко говорит, что буква дух мертвит. Во многоглаголании спасения не будет. Да и никонианской грамоте здеся никто не обучен. К чему она – антихристова печать?
Было странно и дико слышать это от симпатичной девчонки, которой, по моим прикидкам, было не больше восемнадцати лет. В Питере и Москве ее ровесницы сдавали сейчас вступительные экзамены в институты и университеты, вышагивали по подиумам и взламывали сложнейшие системы защиты секретных компьютерных сетей, побеждали на конкурсах красоты и женили на себе медиамагаатов. А в этой проклятой глуши царил самый что ни на есть настоящий семнадцатый век.
– Сколько тебе лет, красавица? – Некрасиво спрашивать девушку о ее возрасте, но все условности нашего мира на этой другой планете теряли силу. Или, наоборот, их сила умножалась в несколько раз, и в таких случаях они превращались из условностей в догмы и направляли всю жизнь этого уединенного общества.
– Осьмнадцатый, – доложила мне Настя. – К Рождеству осьмнадцать исполнится.
– Осьмнадцать... – задумчиво повторил я. – Замуж-то не пора?
– Пора, родненький, – вздохнула Настасья. – Дык тока вот женишками Господь обделил. – Она перекрестилась. – Был один, по весне в парме сгинул. Еще ране четверо в мир подались, на сплаве работают. А тута остались... – Настя безнадежно махнула тоненькой ручкой. – Коли не при бабе и детях, дык либо старцы, либо безбрачники. Обет такой они приняли, – пояснила она. Наклонилась и зашептала мне на ухо: – Видал Николая, того, что без руки? – Уху было тепло от ее жаркого дыхания. – Сам отрубил ее топором, аки влекла его ко греху. – Настя отодвинулась от меня и процитировала из Евангелия: – «Аще влечет тебя око твое ко греху – выколи око. Лучше тебе без ока внити в Царствие Божие, нежели с оком ввержену быть в геенну».
– Ты с этим согласна? – зачем-то спросил я, хотя заранее знал ответ.
– Конечно. – Настасья была искренне удивлена тому, как я могу спрашивать о подобных вещах. Неужели способен хоть чуть-чуть сомневаться в непоколебимости подобных «жизненных установок»?!
А я поспешил свернуть эту скользкую тему, угрожающую перерасти в религиозный диспут и перессорить меня не только с Настасьей, но и с остальными спасовцами. Мне это было совершенно не нужно. А потому свои атеистические воззрения лучше было держать при себе.
– Расскажи лучше какую-нибудь сказку, – попросил я свою сиделку.
– Каку сказку? – не поняла меня Настя.
– Про Бабу-Ягу, про серого волка... Неужели тебе, когда была маленькой, не рассказывали сказок?
– Не сказывали, – растерянно покачала головой моя собеседница. – От мира они, от Антихриста. – Настя поспешила перекреститься, а заодно перекрестила меня. – Сказания матушка сказывала. О святых великомучениках. О боярыне Морозовой. Об Аввакуме. О сестрах-мученицах Федосье и Евдокие. О преподобном Иове Льговском...
