– Да что рассуждать понапрасну! – вступил в разговор третий субъект. – Какой в том толк? Все просто: кто хочет спастись и жить дальше в свое удовольствие – выходи из строя! Такой шанс выпадает не каждый день! А остальные как хотите!

В строю понурых узников зашевелились. Из строя, впрочем, вышли немногие. В числе этих немногих был и Иван Коломейцев. Нет, он не поверил ни единому слову тех типов, которые ораторствовали перед строем. Врали, конечно, те типы – от первого до последнего слова. Быть такого не могло, чтобы советская власть кончилась! Но в их словах Иван узрел для себя шанс вырваться из концлагеря, в котором его ожидала неминуемая смерть – не завтра, так послезавтра. Тяжкая, бессмысленная смерть, которая постигла того же Федота Кулемина. Коломейцев не желал себе такой смерти. Он хотел жить, хотел сражаться против врага. В том лагере, в котором он пребывал сейчас, это было невозможно, здесь можно было только умереть. А как знать, что могло быть в том месте, куда его так настойчиво приглашали типы в немецкой форме без знаков различия? Может, там будет проще перехитрить врага? Проще сбежать? Перебраться к своим? Устроить восстание? Все могло быть. Оттого он и вышел из строя. Совесть у него была спокойна, потому что он знал, что делает. Он таким образом борется с врагом.

Ивана и прочих, кто в тот день вышел из строя, привезли в другой лагерь. Каково было название этого лагеря и было ли оно вообще, того Коломейцев не знал. Ему лишь удалось выяснить, что этот лагерь также находится в Польше, а точнее – в польском городе Травники.

В этом лагере никто заключенных не гнал на работу – ни на шахты, ни на завод, ни на каменоломни. По сути, это был вовсе не концентрационный лагерь как таковой, это была своего рода школа. Ну или учебный центр. Здесь одних вчерашних узников превращали в лагерных охранников, конвоиров, надсмотрщиков, капо[1]. Из других готовили карателей для борьбы с подпольщиками и партизанами. Из третьих – шпионов и диверсантов, которых должны были заслать в глубокий советский тыл.

Все это Иван узнал на следующий же день после своего прибытия в новый лагерь. Ранним утром всех новоприбывших выстроили на плацу. К неподвижному угрюмому строю подошел человек в форме немецкого офицера-эсэсовца. Это был ничем не примечательный субъект средних лет – увидишь такого в толпе и моментально о нем забудешь. Какое-то время этот безликий человек с молчаливым вниманием разглядывал людей в строю, а затем тихим, но внятным голосом сказал – причем на почти чистом русском языке:

– Меня зовут Карл Унке. Я – начальник учебного центра, в котором вы находитесь. Я расскажу, чему вас здесь будут обучать.

И рассказал – коротко, емко и доходчиво. Затем добавил:

– Если кто-то рассчитывал, что он попал в какое-то другое место, и не согласен с тем, чем ему предстоит здесь заниматься, пускай выйдет из строя. Мне нужны убежденные добровольцы. Те, кто сомневается и колеблется, мне не нужны.

Из строя вышли лишь пятеро. Кто знает, что заставило их сделать это? Может, запоздалые угрызения совести, может, какие-то иные соображения… Но они вышли и замерли, понуро глядя в землю.

Безликий эсэсовец дал какую-то команду стоящим неподалеку солдатам. Солдаты подошли к пятерым вышедшим, отвели их в сторону и здесь же, прямо перед строем, всех расстреляли. Все произошло так неожиданно и было при этом настолько обыденно, что Иван даже поразиться не успел. Только что пятеро человек вышли из строя – и вот их уже расстреляли…

– Учебный центр – секретный, – все тем же ровным голосом произнес Карл Унке, обращаясь к замершему строю. – Те, кто не хотел здесь оставаться, – лишние свидетели. В секретном деле лишних свидетелей быть не должно. Так будет со всеми, кто откажется обучаться в центре. Я понятно выразился? Не слышу ответа! Мне нужен четкий, однозначный ответ!

– Понятно, – вразнобой загудел строй.

– Так-то лучше, – сказал Карл Унке, и его губы тронула улыбка.

Иван Коломейцев выразил желание быть шпионом и диверсантом. Расчет был прост. Вот он выучится на диверсанта, и его забросят в советский тыл. А там он сразу же сдастся советским властям. Да не просто сдастся, а еще и расскажет о засекреченном учебном центре. Это, несомненно, будут очень ценные сведения для советских спецслужб. Ну а затем он попросится в боевую часть бить врага. Такой у него был план. И он бы, наверное, осуществился, если бы не начальник учебного центра Карл Унке. Оказалось, что он самолично беседовал с каждым новым курсантом своего центра, прежде чем приставить его к какому-то конкретному делу.

– Вы желаете стать диверсантом и отправиться в советский тыл? – спросил он, глядя на Ивана бесцветными глазами.

– Так точно, – ответил Иван.

– Почему? – невыразительным тоном поинтересовался Карл Унке.

Вопрос казался простым, но одновременно в нем таился подвох. Действительно – почему именно диверсантом? Почему, допустим, не надсмотрщиком в лагере? Или конвоиром? Что тут ответить? А отвечать было необходимо, и притом ответ должен быть правильным и выверенным, чтобы этот безликий эсэсовец ничего не заподозрил. Ведь если заподозрит, тогда – все. Тогда Ивана наверняка расстреляют – так же, как расстреляли тех пятерых.

– Чувствую в себе такое призвание, – сказал Коломейцев.

– Значит, призвание, – бесстрастно произнес эсэсовец. – Хорошо, когда у человека есть призвание. Зов души, так сказать… И давно оно у вас – такое призвание?

– У меня с советской властью давние счеты. – Иван изо всех сил постарался, чтобы его усмешка получилась жесткой и злой.

– Зачем же вы пошли воевать? – спросил Карл Унке.

– А что же, мне нужно было добровольно становиться к стенке? – На этот раз Иван постарался изобразить иронию. – Призвали, и пошел. Куда мне было деваться? А когда подвернулся случай, то сразу же и сдался.

– Значит, сдались? – глядя куда-то в сторону, уточнил офицер.

– Ну да. Ведь целый был, не раненый. Мог бы и не сдаваться. Никто меня не заставлял.

– Хорошо, – не сразу сказал Карл Унке. – Пойдете на курсы карателей. Будете бороться с местными партизанами и подпольщиками.

– Есть, – ответил Коломейцев. – Вам виднее. А мне без разницы…

– Да, нам виднее, – согласился Карл Унке.

На том разговор закончился. Понятно, что Коломейцев остался недоволен таким поворотом дел. Быть карателем в здешних местах – это совсем не то, что диверсантом в советском тылу. Отсюда так вот запросто к своим не переметнешься. Далеко отсюда свои… Но что же поделать? Будем изыскивать возможности – ничего другого не остается. Не такое, оказывается, это простое дело – добраться до своих. А этот Карл Унке – хитрый черт! Должно быть, все же заподозрил Ивана в чем-то из-за того, что Коломейцев решил стать именно диверсантом, а не еще кем-то. И все повернул так, как ему, Карлу Унке, было надобно. То есть лишил Ивана легкой возможности сбежать к своим, а самого себя обезопасил от возможных рисков и неприятностей. Да, хитрый черт! Что ж, учтем. Авось на будущее и пригодится. Потому что мало ли как могут сложиться обстоятельства.

Всех курсантов учебного центра звали травниками или, по-немецки, хивис. С добавлением немецкой буквы, которая обозначала принадлежность к той или иной специальности. В частности, самого Ивана и тех, кто обучался с ним, называли «хивис-зондер», что, должно быть, означало «зондеркоманда» или что-то в этом роде.

Впрочем, Коломейцева это мало интересовало. Курсы были короткими, всего лишь двухмесячными, после чего Ивана должны были зачислить в какую-нибудь истребительную команду и отправить его убивать здешних партизан. А может, и не здешних, а каких-то других – кто знает? Никто ничего Ивану не объяснял, никто ни о чем ему не докладывал.

Понятно, что воевать с партизанами Иван не хотел. Он понимал, что если он хоть раз выстрелит в партизана ли, в подпольщика ли, то тогда все пропало. Тогда ничем не отмоешься и никак не оправдаешься. Тогда ты преступник и убийца. Тогда тебе путь к своим заказан.