— Ну, нам пора восвояси, — решили гости и стали расходиться.

Когда доктор Матиас проходил мимо солдата, он положил руку ему на плечо и промолвил очень серьезно и торжественно:

— Вы — Зольфатерра. Что вам здесь нужно? Коренные нюрнбержцы вас еще не забыли.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Полуденный жар понемногу ослаб, с гор повеяло прохладой и принесло легкие золотые облачка, окружившие блестящим ореолом клонившееся к закату солнце. Деревья и кусты радостно зашевелились под дуновением свежего ветерка. В великолепном уборе из предзакатного золота блистал красотой знаменитый Галлеров луг, этот райский уголок прекрасного Нюрнберга. Расцвеченные всеми красками и благоухающие ароматами цветники, прорезанные весело журчащими ручейками, кусты, то ярко светящиеся, то отступающие в легкую предвечернюю тень, и звучащие со всех сторон мелодичные трели певчих птиц, покой которых здесь не смеют нарушить враждебные помыслы. Воистину, прав был высокочтимый певец, сравнивший это место, в изобилии одаренное всеми прелестями живой природы, с долиной Темпе в Фессалии, о которой с таким восторгом повествуют древние мифы.

Отзвонили колокола последней воскресной службы, и стар и млад в праздничном платье потянулись к Галлерову лугу, который вскоре превратился в гульбище с многочисленными увеселениями. Тут юноши состязались в разных физических упражнениях и являли глазу великолепное зрелище силы и ловкости, свойственных этому наиболее пышущему жизненной энергией возрасту. Там певцы с цитрами в руках пели на разные лады забавные песни о короле Артуре и мудром Мерлине, который и поныне сидит в кроне дуба, прикованный его возлюбленной Вивиан, и издает жалобные вопли.

А между теми и другими вдруг выскакивает невесть откуда взявшийся пестро разодетый шут и поет, гримасничая и жестикулируя, о дерзком на язык кардинале, а когда язык этот вместе с его обладателем был сожжен и похоронен, из земли вырвался язык пламени и появился букет прекрасных цветов. Цветы потом менялись: то это были розмарины, то жасмин, то гвоздики, то розы и тысячи других. И женщины несли эти букеты в руках, отправляясь на воскресную прогулку. Какой же букет лучше? А вот какой:

Невеста ты, твои уста

Сладки, как мед.

А речь твоя — как молоко,

Что всякий пьет.

И в платьях — столько вкуса!

Притом — такие бусы!

И вся ты — словно фимиам —

Вливаешь силу нам.

Так распевал какой-нибудь из шутов, а другой аккомпанировал ему на режущей слух трубе и полуразбитом барабане.

Тем не менее это нравилось толпе, которая с громкими возгласами одобрения стекалась к шутам.

В другом месте на мягком цветочном ковре возле шепчущихся под вечерним ветерком кустарников началось более изысканное представление. Юноши и девушки, взявшись за руки, вели замысловатые хороводы под приятные для слуха звуки басовых лютен, арф и флейт. Поодаль с удовольствием любовались этим зрелищем их родители, причем матери делились друг с другом своими самыми сокровенными надеждами. Отцы города степенно двигались по оставленным в толпе проходам, радуясь благополучию своих горожан и советуясь даже здесь о том, как бы им содействовать вящему процветанию города.

В другом прелестном уголке, рядом с говорливым родником, столпилась группа юношей, отдыхающих после физических упражнений и, по всей видимости, развлекающихся шутливой беседой. Эта группа вобрала в себя цвет нюрнбергской молодежи. Ибо каждый из этих юношей мог бы служить художнику моделью идеальной соразмерности сильного юного тела. Большинство было одето по итальянской моде — в короткие плащи, камзолы с широкими рукавами со шлицами и необычайно большие береты, тоже со шлицами и целым лесом перьев, колеблющихся на ветру. Эта одежда как нельзя лучше подчеркивала силу и красоту их тела.

Однако на фоне остальных выделялся благородством осанки и грацией, словно князь среди вассалов, один юноша, так дерзко и смело взиравший на мир своими лучистыми глазами, словно считал себя здесь собственником и повелителем всех и вся. Случилось так, что этот юноша вступил в перепалку с другим юношей, и спор этот все накалялся и накалялся. Вдруг красивый юноша с искаженным от гнева и ярости лицом, издав глухой вопль, бросился на своего противника. Но тот вовсе не потерял присутствия духа при столь внезапном нападении, сумел ловко сдержать напор нападавшего и сам схватил противника.

Они стали бороться, демонстрируя равную силу и ловкость, и исход этой схватки могла решить только внезапная слабость того или другого участника. Чем упорнее и опаснее была эта борьба, гем больше удовольствия доставляла она зрителям.

Наконец красивый юноша одолел своего противника, с силой швырнул его на землю, выхватил из изящных ножен, висевших у него на поясе, итальянский нож и хотел уже вонзить его в грудь поверженного противника, но тут все обступившие их юноши, не ожидавшие столь трагического оборота, стремительно бросились к ним и унесли потерявшего сознание побежденного.

А звали этого юношу Мельхиор Хольцшуер, и был он сыном первого патриция в городе. Красивый юноша так и остался стоять в угрожающей позе, с ножом, занесенным над исчезнувшим противником, и глаза его сверкали гневом, а лоб сильно хмурился. При других обстоятельствах фигуру юноши, являвшую собой образец силы и мужества, можно было бы сравнить с обликом архангела, собирающегося сразить извивающегося у его ног врага.

В этот момент к месту действия подбежал один из отцов города с многочисленной стражей. Увидев красивого юношу с ножом в руке, он побелел от ужаса и воскликнул:

— Рафаэль, Рафаэль, вы опять начинаете мутить воду, вы опять мешаете спокойному отдыху ваших сограждан. Что мне с вами делать? Прочь отсюда, в кутузку!

Только тут юноша, по-видимому, пришел в себя.

— О Господи! — выдохнул он. — О Господи Боже! Уважаемый сударь! Он так ужасно, так нестерпимо оскорбил меня, здесь, на этом самом месте, перед всем народом! Мне трудно даже повторить это слово. Он назвал меня ублюдком! — Юноша горько зарыдал, закрыв лицо руками.

Другие юноши подошли к муниципальному советнику, чтобы его успокоить, и заверили его, что заносчивый патрицианский отпрыск действительно самым отвратительным образом оскорбил юного художника без всякого особого повода, так что тот вполне мог потерять голову от обиды и наброситься на него с кулаками. Слезы хлынули из глаз Рафаэля, он крепко обнимал каждого юношу и сквозь рыдания спрашивал, — в самом ли деле он такой буян, который везде мутит воду, разве он не любит окружающих, разве не мирится с каким-нибудь опрометчивым словом, разве тот нехороший юноша не довел его до бешенства, когда он так безмятежно радовался жизни, — а потом опустился перед муниципальным советником на одно колено, схватил его руку и омочил ее слезами, говоря:

— О уважаемый сударь, вспомните свою матушку и скажите: что бы вы сделали на моем месте?

— Поскольку все в один голос уверяют, что вас действительно оскорбили самым недостойным образом, причем без всякого повода, — ответил член муниципалитета, — но преимущественно из почтения к вашему приемному отцу, великому Альбрехту Дюреру, я не стану вас больше корить за этот проступок. А вот оружие свое извольте мне вручить. Дайте-ка сюда этот нож.

Тут юноша схватил нож обеими руками, с жаром прижал его к груди и сказал с душевным трепетом:

— О достойнейший сударь, этим требованием вы пронзаете мое сердце. Я дал самому себе обет, который вынуждает меня никогда не расставаться с этим ножом. Смилуйтесь надо мной, сударь, и больше ни о чем не спрашивайте.

— Странный вы человек, Рафаэль, — с улыбкой ответствовал муниципальный советник. — Но в вашем характере есть что-то такое, что заставляет других отступиться. Однако, милые юноши, что вам стоять тут без дела? Если вам наскучили физические упражнения, присоединитесь вон к тем веселым группам молодежи, что развлекаются пением и танцами. Разве вас не тянет к прелестным девушкам, что водят там хороводы?