— Эй, соколы! Не так поступали ваши отцы! Двое дерутся — третий не мешай! Ну, макаронники, вперед! Да отпустите их, ради святой богородицы, пусть померятся силами!

Мичан покатывался со смеху и хлопал в ладоши. Отец подошел к нему сзади, поднял руку, чтобы дать ему затрещину, но, увидав на пороге дядю Амруша, снял шляпу, а сына пнул ногой. Крестьяне поднялись и поздоровались с ним. Музыканты умолкли. Амруш смерил их холодным взглядом и процедил:

— Если вы будете так себя вести, я сейчас же позову полицию, годем, я не скандалить приглашал вас сюда! Либо сядьте по-человечески, либо убирайтесь вон! — Амруш постоял еще немного, глядя на них, и направился к землякам.

— Доброго здоровья, староста! Бог в помощь, люди! — сказал он, внимательно всматриваясь в паренька, который подошел к нему, поцеловал руку и спросил:

— Как поживаешь, дядя?

— Здесь не к месту ни «как поживаешь», ни «дядя», я, так сказать, твой хозяин. Разве отец тебе не сказал?

— Само собой! Ей-богу! — подтвердил племянник, который сам же и научил сына поздороваться таким образом.

— Неуч он еще, мужик мужиком, вроде скотины, но скоро научится, увидишь, голова у него точь-в-точь как у тебя в его возрасте, — завел было староста.

— И в самом деле, вылитый Амруш в юности…

Амруш насупился, но, взглянув случайно на кафану Бепо, разинул рот, и губы его растянулись в улыбке. И было чему дивиться и улыбаться. Дверь, окна и весь фасад кафаны «Австрия» были залеплены зелеными и розовыми объявлениями — его объявлениями, отпечатанными в уезде, которые вот уже восемь дней мозолят глаза на всех перекрестках. Но облепили ими стены «Австрии» не по его приказу. Напротив, хоть Амруш и улыбнулся, но в то же время досадовал — ведь могут подумать, что он способен на такие детские проказы. И Амруш снова нахмурился, сообразив, что это дело рук Жирафа.

— Я хочу, — начал он, глядя на Мичана, — перво-наперво поговорить с тобой, так сказать, начистоту. Прежде всего я прихожусь тебе не дядей, а скорее дедом (и мне, так сказать, плевать на то, что меня делают моложе), но мне не надо ни того, ни другого, ты будешь звать меня «сударь» и говорить мне «вы». Это во-первых. Затем вот твои обязанности: спать ложиться, когда позволю, вставать на заре. Прежде чем лечь, подмести кафану, утром вытереть пыль и развести огонь. Воду будет носить другой. Что делать еще, узнаешь после, а сейчас заруби себе на носу: ежели поймаю тебя с какой служанкой или увижу, что ковыряешь ветчину или пьешь вино, пиво, ракию, — отлупцую и отправлю туда, откуда пришел. Ты меня понял? Тебе ясно?

— Яснее быть не может, дай бог тебе здоровья, — отозвался Мичанов отец. — Благодарю тебя, господи, что допустил человеку весь свет обойти! Разве могу я вот так сына наставить?

— Всякий страх в доме хорош! — добавил староста. — В ком страх, в том и бог! А ежели тебя, Мичан, дядя прогонит…

— Ежели прогонит, домой, ей-богу, и не являйся, ступай куда хочешь, у меня голова кругом идет еще от семерых! — проворчал сердито отец. — Да чтоб он, голодная вошь, и…

— Ну, будет! — бросил Амруш, посмотрев на свою кафану, где открывали окна, потом взглянул на золотые часы. — Ступай, сынок, к двери, подожди меня!

У входа Мичан встретил девушку в оранжевом платье и белом переднике, которая с порога разглядывала площадь. Пышная, белолицая, рыжекудрая, с большими голубыми глазами, она казалась на первый взгляд некрасивой, но стоило ей улыбнуться шутке музыканта и сверкнуть белыми, как кипень, зубами, как она становилась миловидной.

— Фани! — позвал ее Амруш и принялся ей что-то толковать по-итальянски. Она часто кивала головой, без стеснения поглядывая на крестьян, и потом ушла.

— Как, вместо слуги? — спросил староста.

— Да, кельнерша, — ответил Амруш, глядя в сторону.

Бепо и Мандалина показались на тротуаре. Мандалина первой увидела оскверненный фасад и разразилась бранью; к ней присоединился Бепо, грозя Амрушу кулаком. «Американец» направился к ним.

— Клянусь честью, это сделано вопреки моему желанию, я заплачу, чтобы все почистили и покрасили заново.

— Спасибо за любезность! — заорал Бепо. — Встретимся на суде! Малец, ступай позови полицейского. Сейчас же полицейского! — крикнул он какому-то уличному мальчишке, который, вместо того чтобы бежать за полицейским, вложил в рот два пальца и засвистел перед самым его носом. А другой оборванец принялся громко читать объявление, в котором сообщалось, что 8 сентября Амруш открывает кафану и пивную «Новый Свет»; в ней посетителям предлагается пиво, вина лучших сортов и холодная закуска. В конце афиши были изображены две руки, а между ними жирным шрифтом стояло: «В новой кафане имеется элегантный бильярд. Первый бильярд в Розопеке». Тем временем Бепо принялся швырять камнями в мальчишек. Амруш, подняв брови, вернулся к крестьянам, где его поджидала женщина средних лет с отвислыми щеками. Это была кухарка Марица, прибывшая накануне из города вместе с Фаникой. Она заговорила не «по-нашенски» (собственно, «по-своему» — она была чешкой) о гуляше и вермуте, но хозяин прервал ее и направился в кафану.

Крестьяне последовали за ним и остановились у окна. Староста кивнул головой. Остальные поступили так же, а племянник еще и языком прищелкнул. Мичан, выпучив глаза, стоял без шапки, облокотясь рукой о мраморную стойку. Фани, сунув палец в рот, о чем-то задумалась. Амруш вышел из-за большой перегородки, отделявшей стойку от очага, и, кинув к ногам паренька пару ботинок, что-то сказал ему. Тот сел, снял опанки, чулки и обул на босу ногу ботинки. Потом Фани повела Мичана за перегородку. Хозяин скинул черный пиджак, бросил его на бильярд, достал с полки молоток и большой медный кран и вбил его в бочонок с пивом. Мичан вернулся преображенный. Вместо крестьянской одежды на нем была доверху застегнутая блуза на манер военной. Брюки остались прежние, а поскольку, красный от смущения, он еще и неуклюже передвигал ногами в своих новых ботинках, то выглядел страшно потешным. Староста подтолкнул локтем соседа, все прыснули, отошли от окна и сели.

Солнце стояло уже высоко.

Жираф, а с ним изрядное число «либералов» средней руки заняли места.

Перед кафаной Бепо тоже сидели завсегдатаи, но, вопреки обыкновению, повернувшись спиной к «Новому Свету». Объявления были по возможности счищены, но стены еще кое-где пестрели ими.

Наконец пришли доктор Зането, инженер, безработный аптекарский помощник, пять-шесть писарей, несколько молодых лавочников — в общем, весь «штаб» либералов.

Амруш велел музыкантам сесть в сторонке, отдал дополнительные распоряжения капельмейстеру, кликнул Мичана, и они вдвоем вынесли вывеску. Воцарилась тишина. Капельмейстер поднял палочку. Амруш и Мичан с трудом подняли и повесили тяжелый железный щит. Грянула музыка. Либералы закричали «ура» и замахали шапками, приветствуя изображение свободы.

Овальная и слегка выпуклая, сделанная по заказу в Триесте, вывеска до последнего мгновения была спрятана. Вверху, полукругом, голубыми буквами на белом фоне, красовалась надпись: «Кафана и пивная «Новый Свет». Ниже была нарисована молодая полная женщина в белом до колен платье, с развевающимися волосами и обнаженными до плеч руками. В правой руке женщина держала пылающий факел; левую ногу согнула в колене, словно танцевала.

— Да здравствует свобода! Ура! — крикнул Жираф.

— Ура! — подхватили другие и уселись.

Амруш, Мичан, Фаника и Марица принялись разносить кофе, пиво, ракию, вино, ветчину, колбасу. Молодежь заигрывала с Фаникой, хватая ее за руки и дергая за юбку. Дамы, глядевшие из окон домов, направили на нее бинокли. Мичан споткнулся раза два под общий хохот.

Но вот поднялся доктор Зането и махнул музыкантам. Все встали, музыка смолкла. Доктор в длинной здравице приветствовал «дух нового времени», которым повеяло даже в стародавнем, сонном Розопеке. А пионера этого прогресса, которым является наш энергичный Амруш, поздравил с основанием смелого предприятия и горячо поблагодарил за то, что он избрал своим девизом свободу и свет, под которым отныне всегда будет собираться молодежь Розопека.