Но вернемся к галерке, точнее, к её населению. Наивно думать, что галерка Большого театра тех лет наполнялась ротозеями, пришедшими поглазеть на люстру и с вожделением смотрящими на первые ряды партера или зазывные уютные ложи. Это было разнообразие лиц, характеров, вкусов, положений. Все были знакомы друг с другом, всех объединяла любовь, вернее, увлечение оперой, искусством артистов, художника, дирижера… Были споры, обмен мнениями, привязанности, была дружба, благословляемая каждый вечер великим искусством. Человек из этого общества (он мог быть инженером, врачом, студентом, бухгалтером), выйдя из театра, не мог украсть, убить, обмануть, обидеть… Он не был в плену рынка, рыночной экономики, купли, продажи, неизбежного обмана. Души этих людей были сопричастны музыке Чайковского, Мусоргского, словам Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Им жилось трудно, голодно, но жилось красиво, одухотворенно, увлеченно. Искусство делало свое дело — оно облагораживало людей. Облагораживало не только оперными образами, но и общением с многими разными людьми, братьями по возвышенным, духовным интересам.
Вы думаете, что они, эти «галерышники», не были мне, восьмилетнему мальчику, посланы судьбой для подготовки к работе в театре, в том же Большом театре? Я и сейчас вижу спектакли, свои в том числе, глазами тех взрослых любителей оперы, которые признавали меня тогда за равного. Я их вижу, для них работаю, хотя чувствую, что заменившие их современники 80-90-х годов уже не те. Время принесло помехи в общении с прекрасным. Рынок не располагает к поэзии, лирике, романтике.
Размеренно шла жизнь в доме моих родителей, одни заботы сменялись другими. В доме нет дров; на Рождество нечего подарить детям; Боря не успевает по арифметике, он странен — в разное время по-разному ловит блестки оперного искусства: то ищет удачную точку на магическом кристаллике детекторного приемника, то бежит к Китай-городу, где на всю площадь репродуктор передает концерт Неждановой. Родилась сестренка, назвали странным по тем временам именем — Лалиция. В этой семье никто никогда не занимался искусством — его только любили. Был граммофон. Были пластинки Шаляпина, Собинова, Неждановой. Иногда родителям удавалось сходить в театр (в Большой и, разумеется, в Художественный!). На стенке — портрет А. П. Чехова… Это определяло дух и обстоятельства жизни. Разговоры, обсуждения, воспоминания в семье… Всё — уроки судьбы. Незаметные? — Нет, решающие. Шаляпин, Станиславский, Качалов, Нежданова, Гельцер, Рахманинов… Они незримо жили рядом с теми, кому не хватало хлеба, сахара, картошки…
В комнате — пианино. Зачем? Никто в семье на нем не играл и не собирался играть. Но оно стоит, ждет. Если ударить по клавишам сильно — слышится стон. (Не так ли стонет в «Борисе Годунове» юродивый?) А если тихонько, одним пальцем? Иногда (если только вообразить!) кажется, что кто-то плачет… Дальше — больше. Можно подобрать знакомую мелодию из много раз уже слышанной оперы. А можно и что-то придумать, сочинить.
«Уж не будет ли наш сын пианистом, а то, может, и сочинителем музыки? Вот как наш учитель хора в школе? Что хочет, то и играет…» Пианист? Композитор? Нет! — сказала судьба и, как ей ни доказывали специалисты разных учебных заведений, профессора, виднейшие учителя музыки, что «у него есть способности…», было ясно — музыкантом будет, но для другой надобности! Какой? Тут в моей жизни настало время «крутых поворотов».
Судьба мудро, терпеливо, настойчиво делала свое дело. Ей нужен был оперный режиссер. Умные мои родители притаились, решили подождать, не насиловать мои музыкальные стремления. Меня с легкостью принимали в любую музыкальную школу. Меня взяла к себе в ученики даже знаменитая Елена Фабиановна Гнесина, которая преподавала в школе на Собачьей площадке! Да и сам я «поднаторел» в игре на рояле и лихо наяривал на сеансах немого кино под забавные трюки Макса Линдера и Гарри Пиля.
Примерно в это же время то же делал и юноша Митя Шостакович. Только для него были проложены рельсы по другому маршруту, прямиком к первому фортепианному концерту, к пятой и седьмой симфониям. Мой путь проектировался судьбой по-другому. Мне надо было пройти много неожиданных туннелей, виадуков, кое-что узнать, испытать, почувствовать, чтобы потом начать сначала. Кто знал, что этот запутанный маршрут приведет меня в свое время прямо в объятия знаменитого композитора — Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Разными маршрутами судьбе было угодно соединить нас в пункте нашего общего торжества. Это случилось через много лет в Париже на показе его оперы «Нос».
Но до этого мне предстоит еще много верст, крушений, полустанков. Много лет терпения, тревог, надежд, огорчений и ожиданий — трудные годы жизни моих мудрых родителей.
Следующий период своей жизни я называю поздней весной — временем, когда хлопотливые садоводы сажают, сеют, присматриваются к всходам — что сулит урожай, что не взойдет, что можно вырвать с корнем, на что нельзя рассчитывать. Это еще не лето, это еще не бурное плодоношение, это еще весна, когда надо ловить намеки, догадываться, пробовать, ждать, проверять, мечтать и сеять…
Думаю, что в становлении характера, в зарождении в нем профессиональных способностей «совпадение случайностей» играет решающую роль. Можно назвать это предопределением, а можно — старым проверенным и привычным словом «судьба». Это не философствование, просто глупо было бы пройти с горделивой брезгливостью мимо размышлений умных людей, целых народов, мимо опыта древних мудрецов Китая, Индии, Греции с их учениями о Дхарме, Содхане, Карме, Зевсе-Зене…
Но разве нет у человека свободы выбора? Нет воли в достижении поставленной перед собой задачи?.. Цели?.. Обывательски думаю, что все это не помешает успешно следовать по заранее судьбой уложенным рельсам и, зорко следя за путями, притормозить при виде опасностей («А вдруг бревно кто-то положил на пути?»). Каждый может (и должен постараться) подстраховать себя на путях, проложенных судьбою. «На Зевса надейся, но сам не плошай!» Однако соскочить в сторону с пути — это значит (наверняка!) совершить крушение, в котором легко погибнуть самому. Нельзя не учитывать и того, что в каждом из нас (в разной, увы, дозе!) есть сила, которая называется совестью. Она не должна дремать, она нам дана для самосохранения. Отличное страховочное средство!
Итак, кое-как закончена школа-семилетка. Хвастать пока нечем. Заметны увлечения музыкой — много лет молчавшее пианино, кажется, стало оживать. Проявляется слишком большое внимание к театру, но это пока не серьезное, не твердое стремление к профессии, которая может прокормить! Подсознательная тревога родителей приводит к моей замкнутости, и я скрываю, что стою у Большого театра со странным чувством собственной неудовлетворенности. С завистью наблюдаю за домом в Кисловском переулке — там учились Москвин, Мейерхольд, Книппер-Чехова… Там и сейчас кто-то и как-то проводит время. Учиться? Но чему? У кого? У родителей, естественно, все чаще возникает вопрос: куда пристроить сына. Он любит играть, а чаще импровизировать на рояле, любит слушать граммофонные пластинки с оперной музыкой, часами ловит музыкальные передачи по радио. И отец решается. Зимой он отвел меня в музыкальную школу к знаменитой Гнесиной. Проверка оказалась более чем удачной — Елена Фабиановна в середине учебного года взяла меня в свой класс. Но… вместо энергичных занятий музыкой на меня находит апатия и лень. Часто повторяемые требования мамы («иди учить урок музыки!») стали ненавистны, в то время как мои сверстники часами упражнялись, играя на рояле. «Кем ты будешь?» — осторожно задавал вопрос отец. Теперь-то я понимаю, что мог бы стать музыкантом, но, увы, это не моя страсть, не мое предназначение.
Знакомые родителей предложили: «Может быть, ему пойти в театр, стать актером?» Был в Москве такой рабочий Художественный театр, которым руководили С. П. Трусов и А.Д. Попов — отменные мастера режиссуры! Знакомая повела меня на пробу и, видно, похлопотала там за меня. Я прочитал монолог председателя из «Пира во время чумы». Улыбнулись, приняли. Дали роль не то третьего солдата, не то второго офицера. Театр есть театр — маленькие интрижки, мелкие романчики, маленькие роли… И всё возрастающий вопрос: что делать?
