Физических сил на репетициях у меня уходило много. Жена (она сопровождала меня в этой поездке) старательно притормаживала мою откровенность, присутствующие на репетиции корреспонденты с магнитофонами отмечали мои деспотизм и диктаторство, артисты улыбались. Спектакль должен быть вчерне набросан за десять дней, это значит, что нужно сдвинуть телегу с места, дальше будет легче, а потом спектакль сам легко и радостно покатится к финишу, к премьере.
Наверно, такого оперного режиссера, как я, трудно назвать честным и непорочным интеллектуалом. Я, скорее, пахарь, в поту напирающий на соху и знающий: не пропашешь — бессмысленно и сеять, ничего не взойдет. Слава Богу, артисты на меня, кажется, никогда не обижались, во всяком случае эта глупая «тетка обида» никогда не стояла между нами, мешая успеху.
Итак, мы трудились: во имя Пушкина, Чайковского, славного древнего города Тверь и всех, кто в нем живет. Может быть, Россия и жива, пока в ней есть березка, склонившаяся к тополю и люди, которые кладут скромный цветок на могилку давно умершей Анны Керн, которая когда-то явилась русскому гению. И мы все помним и любим это чудное мгновение, оно до сих пор звучит в русской душе волшебной мелодией Михаила Глинки: «В душе настало пробужденье…» И я пошел репетировать «Евгения Онегина» в зал филармонии в Твери.
Я, СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ И КОММУНИСТЫ
Недавно ко мне пришел слишком быстросоображающий и сверхэнергичный интервьюер. «Скажите, — спросил он, — как Вы жили при Советской власти, и в чем были для Вас трудности сосуществования с коммунистами?» Интервьюер был молод, и я растерялся. Для него речь идет об эпизоде, для меня же это основной период быстротекущей жизни! Основной и заключительный! Как мне объяснить и как ему понять? Он настроен пожалеть меня, я же благодарен Богу за жизнь, посланную мне судьбой. Вздохнул я и призадумался. А призадумавшись вспомнил об отце — вечном и единственном примере, по которому строилась моя жизнь. Интервьюеру можно было не отвечать («извините, мол, — очень занят»), но для меня самого вопрос, оставленный без ответа, был бы вечно беспокоящей, навязчивой идеей. Пришлось задуматься, пришлось порассуждать самому с собой, многое вспомнить.
Я, так же, как и мой отец, был советским гражданином. Мы были обязаны работать (безработицы не было) по специальности, нами избранной. Свою специальность я получил бесплатным образованием, существовавшим при советской власти. Мы исполняли честно то, что были должны, не примешивая к этому антиправительственные идеи и поступки. Отец говорил: «Если власть взяли большевики, я должен работать на них, при условии, что эта работа не вызывает протест у моей совести.» Большевики той поры боролись с неграмотностью русского народа. Благородная идея! Отец — учитель русского языка, старый интеллигент — сочинил букварь нового правописания, учил молодых, старых и среднего возраста людей. Ему поверили и назначили заведующим «Единой Советской Трудовой школой». Ему оставили квартиру, правда уплотнив ее учителями, не имеющими места жительства, а учителей понадобилось много! Заработную плату выдавали регулярно, но, чтобы прокормить семью, надо было кое-что продавать, кое-что менять, экономить, терпеть и ждать.
Никому не приходило в голову вовлекать честного учителя в коммунистическую партию, а тем более сам отец был далек от коммунистических идей. Между тем коммунисты всех рангов и значений относились к отцу, или лучше сказать «честному учителю» с большим почтением. То, что он был беспартийным, более того, что даже и не собирался стать коммунистом, создавали вокруг него ауру уважения, почтения и доверия. А отцу было немного нужно. Он был доволен, если его ученики начинали правильно по-русски читать, писать и говорить.
Отец преподавал на рабфаке, где учились (повышали культуру) передовики производства в высоких должностях. Приближалось время выборов, и отца коробило, что становилось модным произносить не «выборы» а «выбора» с ударением на последнюю букву «а». Отец сильно ругал своих рабфаковцев за искажение русского языка. В результате, однажды они привезли его в Кремль и представили своему шефу, Когановичу: «Вот, ругается учитель, когда мы говорим „выбора!“». Коганович стал объяснять отцу, что теперь появилось новое словообразование, продиктованное новой жизнью, новыми условиями. «Это не старые выборы в дореволюционную Думу, это — новое качество акции, и, естественно, народ хочет найти новое звуковое выражение новому явлению…». В это время человек, сидевший в углу, подошел к беседующим и сказал: «Я думаю, нам надо послушаться учителя, на то он и учитель!». Это был Сталин. Когда вскоре вождь выступал на каком-то важном совещании, он произнес слово «выборы» с правильным ударением. Отец торжествовал. Ему, в сущности, больше ничего и не надо было. Думаю, за это коммунисты и чтили старорежимного учителя.
Отец умер в страшные дни: фашисты стояли под Москвой, мать была одна. Неожиданно приехали люди из Кремля и помогли похоронить отца. Кто, что, почему? Это никого не интересовало.
Подобное отношение у коммунистов было и ко мне. Я никогда не был ни октябренком, ни пионером, ни комсомольцем. Мысль о вступлении в партию большевиков никогда не приходила мне в голову. 50 лет я занимал высокую должность главного режиссера Большого театра. Некоторым казалось, что для закрепления себя в этой должности стоит «вступить в ряды». Так, например, считал мой друг Кирилл Кондрашин. Но мне-то не надо было подкреплять свою должность! Профессия — это другое дело, профессию режиссера нужно подкреплять на репетиции. Я хотел быть независимым от партии и ее порядков, и я был свободным от этих «законов», хотя понимал, что обязан сохранить себя и свое искусство от антикоммунистических и антисоветских тенденций — таковы условия «законопослушания». По заветам моего отца я стал законопослушным: разумеется до того предела, за которыми стоит опасность для моей профессии, для ее законов правды, совести, человеколюбия, служения «жизни человеческого духа». «Жажда свободы», признаюсь, была у меня весьма примитивной. Я не хотел, чтобы меня вызывали на партсобрание, на котором каждый мог меня глупо критиковать. Если бы я был коммунистом, то меня могли бы вызвать на партком — заседание высшего партийного органа театра. Но я был беспартийный — и меня могли только очень вежливо, даже заискивающе пригласить придти. Если бы я был коммунистом, то меня там могли проработать, поставить мне «на вид», поправить. Но со мною — беспартийным можно было только любезно посоветоваться, проконсультироваться у меня, что-то попросить.
Я был главным режиссером, не обязанным слушать чьи-либо команды. Однажды, обидевшись на то, что где-то кто-то намекнул о недостаточно мощной «партийной прослойке» в Большом театре, я подал заявление об освобождении меня от должности главного режиссера. На эту должность назначили другого — опытного, известного, умного режиссера, кажется, даже члена парткома. Но через полгода или год Московский комитет партии очень вежливо, так вежливо и убедительно, как могли просить только беспартийного, уговорили меня вернуться на свое место.
Так что у беспартийного законопослушного деятеля всех областей науки, искусства, техники и т. д. забот и опасностей было немного. Мне всегда казалось, что больше забот было у коммунистов с коммунистами. Там было не уважение, а подозрение: «Для чего он вступил в партию, для какой выгоды?».
Так я размышлял, но моя логика, которая, естественно, в какой-то степени была плодом воображения и фантазии, не могла устроить моего молодого и нетерпеливого интервьюера. Это не укладывалось в его, или, вернее, для него созданную схему понятий и оценок. Я только режиссерски, а не политически оценивал факты и складывал из них логику, способную объяснить ситуацию.
В партию никогда, никого насильно не вовлекали. Напротив, были созданы преграды, через которые пролезали наиболее активные. Вступающих в компартию ждал строгий экзамен по истории партии (науки скучной и путаной), они должны были пройти годовой или даже двухгодовой кандидатский срок, во время которого были под строгим и пристальным вниманием «ветеранов». Проникнув в партию, «счастливец» попадал в объятия строгой и непредсказуемой партийной дисциплины. Нужно было платить партвзносы (кому? за что? куда?), выполнять задания партии, соблюдать… и т. д., и т. п. При Ленине, помню, коммунист не мог получать зарплату свыше определенного уровня. И все это за право участвовать в строительстве коммунизма! При этом очевидно, что каждый, пролезающий в ряды компартии мог даже во времена Сталина сообразить (или прочитать в книжках), что коммунизм — древняя и далекая мечта людей. А мечту строить невозможно: мечта или сбывается или пропадает. Да и мечта у большевиков имела вполне откровенную формулировку: «От каждого по способностям, каждому — по потребностям.» Чтобы поверить в возможность и реальность такого социально-экономического устройства, надо было быть, по выражению моего отца, «наивным простаком» (он, как законопослушный интеллигент, не мог сказать «дураком»). Следовательно, зачем умному, образованному, все понимающему человеку пробираться сквозь тернии к праву строить заведомо нереальное общество? Какая выгода? Какой интерес?
