Появилась надежда, что «все образуется». В сдержанности стариков Хурма стала видеть не черствость, а душевную деликатность. В насмешливости и других странностях золовки — живость характера, доходящую иной раз до эксцентричности.

С мужем было сложнее. Она до замужества сама толком не знала, что ждала от интимной близости, и все же, если судить по отношениям с Аннали, по его словам и намекам, ожидать можно было большего, нежели давал Нурмурад. Правда, он нередко бывал оживлен, весел, не забывал о подарках, пытался развлекать молодую жену как умел, даже в театр водил раза два-три. Но порой на него накатывала хандра. Ссылки на всякие производственные неурядицы звучали неубедительно, и Хурма терялась в догадках, замечая отсутствующий, обращенный внутрь взгляд мужа.

Упрекнуть его в черствости, в грубости она не могла, Он обращался с ней бережно. Слишком бережно. Словно взял на подержание вещь, которую надлежит вернуть хозяину в наибольшей сохранности. Хурму это и обижало и злило: «Какого черта ты брал меня в жены, если мыслями витаешь неизвестно где!» — негодовала она.

И ни разу не пришло ей в голову, что не взял бы, ответь она отказом. Что не в нем, а в ней самой скрыта причина, по которой личная жизнь складывается так серо и неуютно. Невдомек ей было спрашивать вину с самой себя. И лишь тогда глаза приоткрылись, когда у Карагыз, оставившей ее на время в покое, вырвалось как-то: «Эх, навредила ты, девушка, крепко и мне и Нурмураду…»

Хурма была буквально ошеломлена этой новостью: «Вали с больной головы на здоровую!.. Чем я навредила?» — «Он на другой жениться хотел». — «Кто же виноват, что он на мне женился?» — «Я виновата!» Последние слова Карагыз прозвучали не издевкой, а подлинной горечью. Она действительно считала себя основной причиной того, что в доме появилась эта пышнотелая и самоуверенная каракалинка, и в доме словно покойник поселился, не дом стал, а кладбище. При всей своей вздорности, Карагыз любила брата. Считая, что своим эгоизмом обездолила его, она сделала вторую глупость — в резкой и окончательной форме вдруг отказала Алмазу. Теперь она мучилась вдвойне и, не снимая вины с себя, срывала зло на Хурме. Плохо было ей, плохо — Нурмураду, даже отец, похоже, стал подумывать, что зря поторопились, даже чужачке этой, каракалинке, не сладко было!..

Как маленький камень рождает большую лавину, так несколько слов, сорвавшихся с языка Карагыз, заставили Хурму много думать, заново переживать все, что случилось за последние месяцы, взглянуть на цепочку событий с иной точки зрения. Ее рассудительность была глухой стеной, дамбой, за которой можно отсидеться от камнепада лавины. И если на первых порах она пыталась выгородить себя, то не потому, что хитрила, а потому, что искренне верила в свою правоту. Но постепенно нить горестных и трезвых раздумий привела ее к единственно верному выводу: никакие, даже самые прекрасные расчеты не могут заменить самого крошечного влечения души, Нет любви — нет счастья.

Она даже усомнилась, что все может быть объяснено столь просто. А когда поверить все же пришлось, стало до горьких слез обидно, что так нелепо, пусто, бездарно распорядилась собственной судьбой. Да ведь поздние слезы — это только слезы, и ничего кроме. Запоздалый плевок бороды не смочит, как утверждает старая пословица.

Был воскресный день.

Свекровь, прихворнув, отлеживалась. Хурма ухаживала за ней, приготовила горячую, густую наперченную лапшу, всесильное средство народной медицины против простуды.

Остальные собрались у телевизора. Шла трансляция с ашхабадского ипподрома. В состязаниях участвовали лучшие скакуны республики, и потому трибуны были переполнены. Они то гудели густым пчелиным гудом, то взрывались аплодисментами и возгласами одобрения. Карагыз тоже потихоньку то попискивала, то охала, следя за перипетиями состязаний. Мужчины смотрели молча.

Хурма любила скачки и была благодарна Нурмураду, когда он позвал ее:

— Иди сюда, тут ваши выступают!..

Она пришла, присела на краешке стула. Эмин-ага покосился, хмыкнул неодобрительно — ему не нравилась, когда невестка начинала играть в бедную родственницу, пусть лучше цапаются с Карагыз. Да и вообще не очень-то по сердцу была ему и она сама и та атмосфера, что образовалась в доме с ее появлением. Видимо, в самом деле поторопился, недоглядел чего-то, недоучел. Не получилось бы так, что от комаров спасался — в муравьиную кучу сел. А и Нурмурад хорош — во всем Ашхабаде девушки порядочной не нашлось для него, в разведенку вцепился, как клещ в овечий хвост! Сам виноват, умнее будешь в другой раз…

Заезд очередной четверки уже начался. Хурма не слышала, что объявлял диктор, но напряженно всматривалась в фигуры всадников, не ощущая этого внезапного необъяснимого напряжения.

Камера телеоператора порой давала скачущих крупным планом, когда вплотную приближались вытянутые лошадиные морды, напряженные лица жокеев. И вдруг Хурма, не сдержавшись, радостно воскликнула:

— Аннали… Это же Аннали скачет!..

Карагыз хихикнула.

Эмин-ага многозначительно кашлянул.

— Кто он такой, Аннали этот? — осведомился Нурмурад, которого тоже кольнуло радостное возбуждение жены.

Она поняла, что совершила глупость, и ответила как можно спокойнее:

— Да так… знакомый. В школе учились вместе.

И поняла, что опять допустила промах: ее деланное равнодушие может быть истолковано превратно. Ну и пусть, с внезапным озлоблением подумала она, пусть воображают, что хотят!

Звякнул колокол — скачка закончилась. Диктор объявил победителей — кобылица Ласточка, наездник Аннали Ялкабов. А спустя несколько секунд добавил:

— Наездник просит сообщить вторую кличку победительницы заезда. С удовольствием исполняем его желание — ее зовут Хурма. Красивое имя, товарищи телезрители, не правда ли?

Хурма обомлела. Жаркий румянец бросился ей в лицо, и вслед за ним прошиб холодный пот. Она сидела, как преступница, не смея поднять глаз. Карагыз ехидно и громко смеялась.

— Вот оно, значит, как получается… — пробормотал Эмин-ага и вышел из комнаты.

Нурмурад сердито щелкнул выключателем. Экран телевизора погас. Наступила темнота, и слышно было, как в дальней комнате кашляет хворая Аннагуль-эдже. У Хурмы мелькнуло: надо рассказать ему все, пусть не переживает попусту, не мучится глупыми догадками. И тут же строптивая мысль: а почему, собственно, я должна оправдываться? В чем? Да и не похоже было, чтобы Нурмурад особенно переживал, разве что бродил по дому, ни с кем не разговаривал. Так ведь такое и прежде с ним бывало не раз.

Потом он ушел и вернулся довольно поздно. От него попахивало коньяком, однако он не был пьян.

— Ужин разогреть? — неуверенно спросила Хурма.

— Не надо, — отказался он, — сыт.

И ее осенила внезапная догадка: у той он был, у своей прежней, у любовницы. Это она накормила и напоила его! Это ее духами пахнет его пиджак!

Как ни странно, догадка не принесла боли. Хурма подождала еще немного — нет, и в помине не было. Тогда она сказала ненатуральным, фальшивым голосом:

— Зачем было тратиться, когда дома еды полно. В ресторане ужинал?

— Да. — Он провел ладонью по щеке. — Побрился заодно, чтобы утром не возиться — до начала работы надо по всем объектам проехать.

Она не поверила, но возражать не стала — пусть себе тешится.

Он зевнул, прикрывая ладонью рот.

— Спать будешь?

— Постели.

Она не легла рядом, как обычно, а села к притененному торшеру и взяла пяльцы. Меньше всего хотелось сейчас вышивать, но еще меньше хотелось объятий, хранящих тепло и запахи другой женщины.

Нурмурад поворочался немного, затих. Уснул, с облегчением подумала она. Однако он тут же негромко спросил:

— Любишь его?

Хурма смолчала, хотя в голосе мужа не было ни раздражения, ни обиды, ни желания сводить счеты. Просто она не знала, что ответить, а отделываться незначащей репликой почему-то не было желания.

Нурмурад немного повысил голос:

— Ты что, оглохла? Я спрашиваю, вы встречались?