И, глядя на жандарма, Владимир Ильич улыбался.

И Крупская тоже улыбалась, видя, что Ленин заставил жандарма сделать так, как ему было надо.

Вот жандарм роется на верхних полках, читает заглавия и перетряхивает каждую книжку. А время идет. Книг много. И за три часа жандарм едва успел просмотреть четыре полки.

Пятую полку жандарм стал осматривать уже не так внимательно. Тем более что толстый жандарм, стоявший у двери, начал вздыхать и хандрить. И даже сказал своему приятелю:

— Ох, как долго идет обыск! Я устал и кушать хочу.

Маленький жандарм говорит:

— Скоро пойдем обедать. Вот осталась последняя полка. Ну, да, наверно, и на этой полке у них ничего нет, раз во всем шкафу ничего не обнаружено.

Толстый жандарм говорит:

— Ясно, у них ничего нет. Пойдемте кушать.

Почти не осматривая нижнюю полку, маленький жандарм сказал Ленину:

— Выходит, что ничего запрещенного мы у вас не нашли. Честь имею кланяться.

И с этими словами жандармы уходят.

И когда закрылась за ними дверь, Владимир Ильич и Крупская начали весело смеяться над тем, как были одурачены жандармы.

М. ЗОЩЕНКО

I

Опять погода завернула круто.

Над Шушенским ни месяца, ни звезд.

Из края в край метелями продута,

лежит Сибирь на много тысяч верст.

Еще не в светлых комнатах Истпарта,

где даты в памяти перебирай,

а только обозначенным на картах

найдешь далекий Минусинский край.

Еще пройдут десятилетья горя

до мокрого рассвета в октябре,

и пушки те, что будут на «Авроре»,

еще железною рудой лежат в горе.

Горит свеча, чуть-чуть колеблет тени.

Село до ставней вьюги замели.

Но здесь, где трудится, где мыслит Ленин,

здесь, в Шушенском, проходит ось Земли.

Уж за полночь, окно бело от снега,

а он все пишет, строчки торопя.

Сквозь вьюги девятнадцатого века,

двадцатый век, он разглядел тебя.

…Невзрачный домик затерялся в мире.

Но на стекло морозный лег узор,

и тут вся география Сибири —

 от океана до Уральских гор:

Вот серебро равнин ее широких,

вот, в иглах весь, тайгу засыпал снег,

и различимы горные отроги

и, как рога оленьи, русла рек.

И на столе белеют не страницы,

а тот же русский снеговой простор,

где все губернии… Где он в таблицах

учел и тот однолошадный двор —

с косым плетнем, засыпанным метелью,

где позапрошлую неделю

осталась без отца семья,

где в эту ночь родился я…

II

Какое утро! Белизна какая!

И, этой белизне под стать,

хребты Саянские сверкают;

сегодня их и в Шушенском видать.

Снег на катке волнистый и горбатый.

В глазах рябит от белых снежных гряд

И, пронеся хоругвями лопаты,

ребята рядом с Лениным стоят…

Одним морозным воздухом с ним дышат,

свои следы в его вплетают след,

хоть, может, имя Ленина услышат

они впервые через много лет.

Кто ж из мальчишек первым быть не хочет,

когда, заиндевелый до бровей,

он с ними сам, как маленький, хохочет, —

и снег с лопат летит еще живей.

Необозримая лежит Россия,

до края и ветра не долетят.

Будь это шушенские, костромские —

жизнь одинаковая у ребят…

С. ЩИПАЧЕВ. Из поэмы «Домик в Шушенском»

ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ

Я английский язык в тюрьме учила по самоучителю, никогда ни одного живого английского слова не слыхала. Стали мы в Шушенском Вебба переводить — Владимир Ильич пришел в ужас от моего произношения: «У сестры была учительница, так она не так произносила». Я спорить не стала, переучилась. Когда приехали в Лондон, оказалось — ни мы ни черта не понимаем, ни нас никто не понимает. Попадали мы вначале в прекомичные положения. Владимира Ильича это забавляло, но в то же время задевало за живое. Он принялся усердно изучать язык. Стали мы ходить по всяческим собраниям, забираясь в первые ряды и внимательно глядя в рот оратору. Ходили мы вначале довольно часто в Гайд-парк. Там выступают ораторы перед прохожими — кто о чем. Стоит атеист и до-называет кучке любопытных, что бога нет; мы особенно охотно слушали одного такого оратора, он говорил с ирландским произношением, нам более понятным. Рядом офицер из «Армии Спасения» выкрикивает истерично слова обращения к всемогущему богу, а немного поодаль приказчик рассказывает про каторжную жизнь приказчиков больших магазинов… Слушание английской речи давало многое. Потом Владимир Ильич раздобыл через объявления двух англичан, желавших брать обменные уроки, и усердно занимался с ними. Изучил он язык довольно хорошо.

Изучал Владимир Ильич и Лондон. Он не ходил смотреть лондонские музеи — я не говорю про Британский музей, где он проводил половину времени, но там его привлекал не музей, а богатейшая в мире библиотека, те удобства, с которыми можно было там научно работать. Я говорю про обычные музеи. В музее древностей через 10 минут Владимир Ильич начинал испытывать необычайную усталость, и мы обычно очень быстро выметались из зал, увешанных рыцарскими доспехами, бесконечных помещений, уставленных египетскими и другими древними вазами. Я помню один только музейчик, из которого Ильич никак не мог уйти, — это музей революции 1848 г. в Париже, помещавшийся в одной комнатушке, — кажется, на rue des Cordilières, — где он осмотрел каждую вещичку, каждый рисунок.