Опять иду к первому товарищу.
— Что же вы мне неверно сообщили: ведь Ильич опять плох.
— Ничего подобного. Скоро будет в наших рядах, так сообщили.
— Товарищ, да вы точно ли слышали?!
— Да уж чего точнее?! Скоро будет среди нас!
На другой день вышел бюллетень, который не оставлял сомнений: с Ильичем снова удар.
Но что же за загадка тот товарищ, который упрямо излагал сообщение, сделанное на заседании Моссовета, наоборот?
Долго я был в недоумении, пока не попал на одно рабочее собрание. Там упорно говорили то же, что и тот странный товарищ.
— Ильич скоро будет среди нас.
Обращаюсь к секретарю райкома, который был тут же.
— Почему это искажают информацию об Ильиче?
— Вовсе не искажают, — ответил серьезно и вдумчиво секретарь. — Пролетариат хочет, чтобы Ильич был с ним, поэтому он это и утверждает. С этого его не собьешь.
Вот оно что! Наперекор склерозу кровеносных сосудов, наперекор всепоглощающему времени пролетариат хочет, чтобы Ильич был с ним, и утверждает это.
И опять всюду, везде, все чаще и чаще:
— Ну что, как Ильич?
А. АРОСЕВ
Мы не верим
Тенью истемня весенний день,
выклеен правительственный бюллетень.
Нет!
Не надо!
Разве молнии велишь
не литься) Нет!
не оковать язык грозы!
Вечно будет
тысячестраницый грохотать
набатный ленинский язык.
Разве гром бывает немотою болен!!
Разве сдержишь смерч,
чтоб вихрем не кипел!!
Нет!
не ослабеет ленинская воля
в миллионосильной воле РКП.
Разве жар
такой
термометрами меряется?!
Разве пульс
такой секундами гудит?!
Вечно будет ленинское сердце
клокотать
у революции в груди.
Нет!
Нет!
Не-е-т…
Не хотим,
не верим в белый бюллетень.
С глаз весенних
сгинь, навязчивая тень!
В. МАЯКОВСКИЙ
У БОЛЬНОГО ИЛЬИЧА
Я была работницей на золотошвейной фабрике № 36 в Москве, а всего я уже работаю на производстве 18 лет.
Прошлый год (1923[2]) в марте месяце заведующая мастерской и говорит мне:
— Я хочу тебя послать работать по дому к Владимиру Ильичу.
Я начала сильно отказываться. Не служила никогда в домашних-то работницах, думаю, не угожу, а может быть, требовательны будут.
— Я, — говорю, — вот и готовить-то ничего не умею, разве что простое…
— Ничего, — говорит заведующая, — ты не бойся, люди они простые, а Владимиру Ильичу надо помочь, это-то ты сможешь…
Уговорила, пошла. С первого же разу увидела, что напрасно боялась. Семья простая, все попросту, с нами, домашними работницами, просто держатся, так что легко себя чувствуешь.
А уж Владимир Ильич — что и говорить! Правда, больного я его уже застала, и говорить-то он уже не мог. И то, пройдет, бывало, мимо — всегда сам первый поклонится, приветливо так улыбнется.
Киносеансы устраивали для него иногда, так всегда меня позовет, знал, что я их очень люблю.
Такой внимательный…
А уж кто бы ни приехал, он всегда мне скажет, чтобы покормила гостя.
Помню, как он был доволен, когда к нему делегация от рабочих приезжала…
А уж как он был внимателен к Надежде Константиновне и Марии Ильиничне — все время, бывало, следит за ними, чтобы не устали… К Надежде Константиновне-то из города из Политпросвета на заседания все приезжали. Так он, бывало, спустится сверху, чтобы посмотреть на Надежду Константиновну. А уж если она отдыхает или Мария Ильинична, так он на цыпочках ходит мимо их комнат, чтобы их не разбудить…
Летом любил по грибы ходить. Как утро — встанет и просит у меня корзиночку… И пойдут, бывало, с Марией Ильиничной или с Надеждой Константиновной, а то все втроем…
И цветы любил, только не садовые, а полевые… На садовые и смотреть не хотел, рукой только махнет, когда покажешь ему…
Сразу всем веселее становилось, когда Владимир Ильич лучше себя почувствует. «Ну, — думаем, бывало, мы, — выходили!..» А чуть похуже — и мы все ходим с опущенными головами, всем грустно делается.
Так и жили мы — то в огорчении, то в радости да в надежде…
Уж того тяжелого дня, когда умер Владимир Ильич, и никогда не забудем.
Утром, как всегда, подала я ему кофе, а он поклонился приветливо и прошел мимо стола, пить не стал, ушел к себе в комнату и лег. Я ждала его до четырех часов с горячим кофе, все думала — проснется, выпьет. А уж ему плохо стало.
Спросили у меня горячие бутылки… Пока их наливали да принесли, они уже не нужны ему были…
Вбежала я наверх, смотрю — Мария Ильинична стоит сама не своя, черная какая-то. Вижу, что плохо…
— Что с вами? — спрашиваю ее.
— Наш Володя безнадежен, — только и сказала.
Я стала ее успокаивать. Выбежала она в соседнюю комнату — заплакала.
Тогда я вбежала к Владимиру Ильичу и вижу… Ох, не забыть мне всего этого, дорогие товарищи работницы!
Смотрю: все врачи схватились за голову, а санитары по углам — все плачут. Вошла я в комнату… Сидит Надежда Константиновна у него на постели и держит ему руку…
Ох, и тяжело было на эту картину смотреть! Повсюду в углах раздавался плач… Все хмурые…
Взойду наверх, посмотрю — тяжело! Спущусь вниз — еще тяжелее… Места не находила…
А тут стали из деревень, из города приезжать… Еще тяжелее стало…
Осиротели мы теперь… Особенно» Надежда Константиновна и Мария Ильинична. Слезы у меня навертываются, когда смотрю на них… Теперь уж так около них и буду…
Беспартийная я была, а теперь вступила в партию, в ленинский набор.
Е. СМИРНОВА
Партбилет № 224332
Весь мир грабастают рабочие ручищи,
Всю землю щупают — в руках чего-то нет…
— Скажи мне, Партия, скажи мне, что ты ищешь! —
И голос скорбный мне ответил:
— Партбилет…
Один лишь маленький… а сердце задрожало.
Такой беды большой еще никто не знал!
Вчера, вчера лишь я в руках его держала,
