— Но ты же любишь всплакнуть над книжкой.
— Да, но где-нибудь посередине. А конец чтобы был счастливым.
— Надо все-таки, чтобы в рассказе была хоть одна печальная сцена, — задумчиво проговорила Энн. — Может, пусть с Бобби произойдет несчастный случай и он умрет?
— Нет, только не убивай Бобби! — взмолилась Диана. — Это же мой герой, и я хочу, чтобы с ним все было благополучно. Убей кого-нибудь другого, если тебе это так уж необходимо.
Всю следующую неделю Энн то ликовала, то пребывала в муках творчества — в зависимости от того, как продвигалась работа над рассказом. Когда у нее появлялась блестящая мысль, она торжествовала. Когда упрямый персонаж не желал поступать так, как ей хотелось, она впадала в отчаяние.
Этого Диана понять никак не могла.
— Да просто заставь их поступать по-своему!
— Не могу, — стонала Энн. — На Эмилию совсем управы нет. Она говорит и делает такое, чего у меня и в мыслях никогда не возникало. Возьмет и испортит все, что было написано до этого, и мне приходится переписывать заново.
Но наконец рассказ был закончен, и Энн прочитала его Диане на заднем крыльце дома. У нее таки получилась печальная сцена, и для этого не понадобилось жертвовать жизнью Роберта Рена. Читая эту сцену, Энн внимательно поглядывала на Диану. Диана оправдала все ее надежды и от души плакала в грустном месте, но когда Энн дочитала рассказ до конца, у Дианы был слегка разочарованный вид.
— Зачем же ты убила Мориса Леннокса? — с упреком спросила она.
— Но он же злодей! — воскликнула Энн. — Он это заслужил.
— А мне он понравился больше всех, — упорствовала Диана.
— Так или иначе, он умер, и воскрешать я его не собираюсь, — рассердилась Энн. — Если бы я оставила его в живых, он продолжал бы преследовать Эмилию и Персиваля.
— Ну почему же — он мог бы исправиться…
— Это уже романтизм. Да и рассказ получился бы слишком затянутый.
— Ну ладно, Энн, рассказ совершенно очаровательный. Ты обязательно прославишься. А заглавие ты ему придумала?
— Заглавие я давно придумала — «Искупление». А теперь скажи мне честно, Диана, какие в рассказе недостатки?
— Да понимаешь, — замялась Диана, — то место, где Эмилия печет кекс, показалось мне каким-то прозаичным — оно не вписывается во все остальное. Всякий может испечь кекс. По-моему, героини не должны возиться на кухне.
— Да что ты говоришь! Это же юмористическая сцена, самая лучшая во всем рассказе, — возразила Энн. И можно добавить, что в этом она была совершенно права.
Диана благоразумно воздержалась от дальнейшей критики, но мистеру Гаррисону угодить оказалось гораздо труднее.
— Во-первых, — заявил он, — в рассказе слишком много описаний. — И потребовал: — Выбрось все свои «цветистые» обороты.
Энн в глубине души подозревала, что мистер Гаррисон прав, и скрепя сердце вычеркнула почти все описания природы, хотя, для того чтобы окончательно удовлетворить придирчивого мистера Гаррисона, ей пришлось переписать рассказ три раза.
— Но я уже выбросила все описания, кроме заката солнца, — возражала она. — А с ним я расстаться не могу. Это самое лучшее место.
— Оно не имеет никакого отношения к сюжету, — настаивал мистер Гаррисон, — и вообще тебе не следовало писать о богатых людях. Что ты о них знаешь? Почему ты не написала о деревне вроде нашего Эвонли, разумеется, изменив имена, чтобы миссис Линд не вообразила, что героиня — она.
— Нет, этого делать нельзя. — Энн покачала головой. — Эвонли — прелестная деревня, но для рассказа нужно гораздо более романтичное окружение.
— Я уверен, что в Эвонли было достаточно романов, да и трагедий немало, — сухо заметил мистер Гаррисон. — А твои персонажи вовсе не похожи на живых людей — ни городские, ни деревенские. Они слишком много говорят, и речь у них слишком возвышенная. В одном месте этот твой Далримпл не умолкая разглагольствует на протяжении двух страниц, не давая девушке и словечка вставить. Если бы молодой человек так себя вел в реальной жизни, девушка вытолкала бы его за дверь.
— Это неправда, — категорично заявила Энн. Она-то считала, что очаровательное поэтическое признание Далримпла завоевало бы любое девичье сердце. К тому же возвышенная благородная Эмилия не могла никого «вытолкать за дверь». Эмилия никого не выталкивала, она «отклоняла» предложения неугодных ей поклонников.
— И вообще, — безжалостно продолжал мистер Гаррисон, — мне непонятно, почему она не выбрала Мориса Деннокса. Он настоящий мужчина. Допустим, он совершает плохие поступки, но он действует, тогда как Персиваль только вздыхает и закатывает глаза.
— Закатывает глаза?
Это было еще хуже, чем «выталкивать за дверь».
— Морис Леннокс — злодей, — возмущенно заявила Энн. — Мне непонятно, почему он всем нравится больше, чем Персиваль.
— Персиваль слишком хорош. Он раздражает. Когда будешь в следующий раз писать портрет героя, добавь ему человеческих слабостей.
— Эмилия не могла выйти замуж за Мориса. Он негодяй.
— Он бы исправился под ее влиянием. Человека можно исправить, а вот медузу уже не исправишь. Рассказик твой не так уж плох, читается живо — этого отрицать нельзя. Но ты еще слишком молода, чтобы писать приличные рассказы. Подожди лет десять.
Энн дала себе зарок, что следующий рассказ она вообще никому не покажет. Слишком неприятно слушать всю эту критику. Джильберту она рассказ читать не стала, хотя и сообщила, что собирается послать его в журнал.
— Если его напечатают, тогда и прочитаешь, а если нет, то пусть лучше никто его не увидит.
Марилла ничего не знала о писательских замыслах Энн. В своем воображении Энн читала Марилле рассказ, напечатанный в журнале, выслушивала ее похвалу — в воображении все возможно! — и затем с торжеством объявляла, что автор рассказа — она.
И вот Энн отнесла на почту внушительных размеров пакет, адресованный с очаровательной самоуверенностью и непосредственностью молодости в самый толстый из «толстых» журналов. Диана ждала ответа от редактора с таким же нетерпением, как и сама Энн.
— Ты думаешь они нам скоро ответят? — спрашивала она.
