— И это тоже весьма кстати — нисколько не осудила Роза Геннадия Азаровича за непростительную, с точки зрения Фаины, нелюбовь к животным. — Хотите, устрою вам и вашему псу приличный заработок?

— Приличный заработок дают сейчас только финансовые махинации и контрабанда алкоголя. А я, к сожалению, отношусь к законопослушной части населения.

— Вот именно, что к сожалению!

Роза распутала перехлестнувшиеся поводки, оттянула свою суку от рвущегося к ней Фая.

— Однако в данном случае вы будете перед законом чисты. Разве что налоговая инспекция на вас немножко обидится. Но организаторы этого бизнеса умеют хранить тайну; вы, судя по всему, тоже. Мне продолжать? — со значением спросила госпожа Сидорова. Да, ей вполне шло это обращение — госпожа. Теперь она смотрела на Безменова как на дворнягу, которую по доброте душевной собралась накормить.

Это даже интересно. Что дает ей основание так надменно относиться к незнакомым — а значит, и ко всем — людям? Может, ее муж — министр? Или, бери выше, крупный бизнесмен?

— Торжественно обещаю никому и никогда не рассказывать то, что сейчас от вас услышу! Под салютом всех вождей! — вскинул над головой руку Безменов.

— Даже собственное жене! — подсказала Роза.

— Тем более собственной жене!

— Между прочим, это довольно серьезно. Вы зря надо мною подсмеиваетесь.

— Серьезно — это сколько? И за что?

— От пятисот баксов и выше за каждый выигранный бой. За участие, конечно, меньше. Но на нового бракованного «бульку» хватит.

— Собачьи бои, значит?

— Из вашего… Фая, кажется?

— Полное имя — Файтер. В переводе — боец, истребитель.

— Из вашего Файтера получится отличный бойцовый пес. Уж я-то вижу. Через неделю как раз начнутся отборочные схватки. И если ваш питомец выйдет в финал… Там ставки — не менее двух тысяч баксов. Ну, согласны?

— Вот так, сразу? Собаку… жалко все-таки. Живая тварь…

Две тысячи — это много, очень много. Можно будет купить хороший компьютер и вести расчеты не только на работе, но и дома. Запустить программу на всю ночь — и пусть «Пентиум» потеет. Тогда уже через пару месяцев можно будет напылить настоящие, кондиционные зеркала…

Геннадий Азарович перехватил поводок покороче, наклонился над Фаем, сделал то, что делал очень редко: почесал пса за ухом. Фай блаженно прикрыл глаза и даже к суке перестал рваться.

— Собаки всю жизнь дерутся, — пожала пухлыми плечами Роза, — это их способ жизни. И в отборочных схватках вам ничего не грозит. Ну, покусают немножко… Это в финале бой до победного. Но у вас уже будет тысяча баксов в кармане, хватит на нового пса.

Безменов, решивший было наотрез отказаться, заколебался.

За тысячу баксов тоже можно купить компьютер. Правда, медленный и с короткой памятью, но все же…

— А как с вами связаться, если что?

— Я сама позвоню. Назову только место и время, а вы уж сами решайте, будет вам пес по-настоящему служить или только даром харчи переводить.

Возле ближайшей к «собачьей» дорожке девятиэтажки остановилась черная иномарка, просигналила протяжно и требовательно.

— Ну, мне пора, заторопилась госпожа Сидорова. — Быстренько говорите свои телефоны… И никому ни слова! — напомнила она, внося продиктованные Безменовым цифры в электронную записную книжку. Геннадий Азарович о такой и мечтать не смел.

Придержав рвущегося за сукой пса, Геннадий Азарович дождался, пока Фай успокоится и, отпустив его на длинный поводок, включил приемничек.

Кажется, поэт все еще продолжал читать свое стихотворение:

«Умерли все: Языков, Ясперс, Я-бу-бу, Я-бу-га, Я-зи-зи… — бубнил он что-то нечленораздельное, а потом начал и вовсе подвывать: Я-о-у… Я-э-о… Я-у-ю… Остался я один. Только я остался!» — неожиданно подвел он черту.

Ведущий передачи тоненько заржал. И лишь после этого до Безменова дошел смысл стихотворения.

Ага, значит, все выдающиеся люди умерли. Остался один Крыгов, о чем он громогласно и заявляет. И ведущему это кажется чрезвычайно остроумным. А мне? Почему мне-то не смешно? Неужели действительно, как говорит Ромка, я «устарел»?

Геннадий Азарович не позволил Фаю отметиться возле очередного ориентира и, рискуя порвать поводок, направил-таки пса в угодную себе сторону, к дому.

Ни о каких собачьих боях, конечно, не может быть и речи. Собачье это дело. А было бы заманчиво… Уже через месяц — компьютер. Свой, действительно персональный…

Дабы избавиться от бесплодных мечтаний, Геннадий Азарович увеличил громкость. На междусобойчике, происходившем в студии где-то очень далеко, то ли в Праге, то ли в Лондоне, речь теперь шла об одном из немногих писателей-детективщиков времен застоя Юлии Степанове. Ведущий передачи никак не мог простить Степанову претензий на интеллектуализм. И эти претензии были ведущему столь неприятны, что он назвал недавно умершего писателя подонком.

Тут уж не выдержал даже гениальный поэт.

— О покойниках плохо не говорят, — напомнил он.

— Ну, тогда я беру свои слова обратно, — хохотнул ведущий.

Безменов брезгливо выключил приемник.

Похоже, эти двое только себя и свое ближайшее окружение почитали интеллектуалами и вообще «выразителями мироощущения эпохи». Эпохи Крыгова, то бишь. А на земле нет более противной породы людей, чем живые гении. Причем их мнение о самих себе история почему-то никогда не разделяет.

В мусорном контейнере старушка выбирала из выброшенной кем-то кучи прошлогодней еще кислой капусты съедобные, по ее мнению, горсти и аккуратно укладывала в полиэтиленовый пакетик. Заметив Безменова, она быстро спрятала пакетик в потертую сумку и поспешила прочь.

Геннадий Азарович на секунду замер. Он не был до конца уверен, но, кажется, это была Надежда Григорьевна, первая учительница Нонны.

Ну да, она живет поблизости и уже давно должна быть на пенсии. А получают сейчас пенсионеры известно сколько, только на хлеб и хватает. Такие теперь времена. Этот Крыгов, может, и гениальный поэт, но эпоха ему досталась явно не самая лучшая. Паршивая, прямо скажем, эпоха…

— Полюбуйся, что натворил твой сыночек! Нет, ты прямо сейчас полюбуйся! — ухватила Фаина за рукав явно собиравшегося отложить эту процедуру на «потом» или даже на «никогда» мужа.

Ромка стоял в углу, уныло опустив голову.

— Вот! — торжественно, словно подарок области к очередному съезду партии, предъявила Фаина дверь детской.

— Ну и что? — не понял Геннадий Азарович.

— Вот! Вот, вот и вот! — тыкала жена пальцем в темные оспинки, выступившие на белой эмали.

— Он что, ножом, что ли, истыкал? — догадался Безменов.

— Ага! Метать учился! Хорошо, Нонна вовремя заметила, отняла нож!

Фаина протянула мужу кусок ножовочного полотна, остро заточенный с одного конца и обмотанный синей изолентой с другого.

— А я-то искал этот моток изоленты… — усмехнулся Геннадий Азарович.

— Ты скоро по тюрьмам своего сына искать будешь! — ярилась Файка.

— Ну, не скоро. Ромке еще и двенадцати нет. К тому же ничего страшного пока не произошло. Я тоже в детстве с перочинным ножичком не расставался. Будем делать ремонт, закрашу — и следа не останется. А с Ромкой я поговорю по-мужски, он больше не будет.

— Дверь оставит в покое — за что-нибудь другое примется, — вздохнула умудренная горьким опытом Фаина.

Ромка был их третьим ребенком. Минувшей весной старшие дочери выселили его из детской. Пришлось во второй комнате, служившей одновременно и гостиной, и спальней, и рабочим кабинетом выискивать место для Ромкиного диванчика. Их супружеская, в узком смысле, жизнь сразу резко осложнилась, а перспектив на расширение теперь не было никаких, денег на доплату при обмене — тем более. Вот и злилась Фаина, и вымещала злобу на еще недавно любимом сыне. Хотя сегодня он и в самом деле виноват — с точки зрения матери, во всяком случае. Ну, а сточки зрения отца…

Геннадий Азарович распахнул дверцы встроенного шкафчика, долго рылся на его дне, среди коробок со старой обувью и радиодеталями. Найдя то, что искал, спрятал это, по-мальчишечьи, за пазухой, позвал сына.