«Каждый литературный псевдоним прежде всего отказ от отчества, ибо отца не включает, исключает. Максим Горький, Андрей Белый — кто им отец?» — писала Марина Цветаева в очерке «Пленный дух», посвященном Белому. Рисуя трагический образ поэта, который, по ее мнению, «должен был разрываться между нареченным Борисом и самовольно созданным Андреем», Цветаева утверждала, что псевдоним — это подсознательное отречение от преемственности, потомственности, сыновности, отказ не только от отца, но и от святого, под защиту которого поставлен, и от собственного младенчества, и от матери, знавшей Борю и никакого «Андрея» не знавшей, отказ от всех корней, то ли церковных, то ли кровных. Ее пугала «полная и страшная свобода маски: личины: не-своего лица» и при этом «полная безответственность и полная беззащитность»[8]. Всегда ли смена имени есть отказ от веры, сыновности и исторических корней? Посвящающий себя религиозному служению, принимающий постриг, принимает в монашестве и другое имя, но разве отрекается от веры? Подобная ассоциация вполне уместна, когда мы говорим об обращении студента Бугаева в Андрея Белого, ибо его уход в символизм, в литературное творчество (и шире — культуротворчество) сродни религиозному подвижничеству. Цветовая символика (не-символов нет!) высвечивает смысл второго «крещения». Белый цвет — гармоническое слияние всех цветов, божественный цвет, «символ воплощения полноты бытия» — так охарактеризует его сам поэт в статье «Священные цвета». Белый — любимый цвет Вл. Соловьева, чтимый в доме его брата — инициатора появления литературного псевдонима (его «крестного отца»). Символично и имя. Андрей — «мужественный»; так звали одного из двенадцати апостолов Христа — Андрея Первозванного, который, по преданию, проповедовал в Скифии и даже благословил места, где в будущем суждено было возникнуть Киеву и Новгороду. Апостолом нового учения XX века входил в литературу Андрей Белый[9].

Художественное творчество Белого неотделимо от его философских исканий, от теоретического обоснования символизма. В своих научных трактатах, статьях, художественных эссе и рецензиях, публиковавшихся на страницах журналов символистского направления («Мир искусства», «Новый путь», «Золотое руно», «Весы»), Белый стремился разработать теорию символизма как целостного миропонимания, как стройную систему и универсальную программу «искусства жить».

Система символизма представлялась поэту в виде мировоззренческой пирамиды, гранями которой должны служить наука и религия, поэзия и естествознание, философия техники и философия искусства, познание и творчество. В вершине пирамиды, по мысли Белого, сойдутся монизмы: материализм, идеализм, рационализм, позитивизм, мистицизм, при этом модуляцией послужит история философии и культуры. Поддерживаемый собратьями по движению (особенно редактором «Весов» В. Я. Брюсовым) в художественных экспериментах, стилистических поисках и в журнальной полемике с оппонентами, Белый оказывался в полной изоляции, как только выходил за рамки проблем литературной школы и обращался к вопросам метафизики и диалектики, гносеологии, психологии творчества, философии культуры. Все пожимали плечами, когда поэт, бросив стихи про кентавров, заводил речь о «плотности энергии» и пытался приложить это понятие к эстетическим категориям. «Наукообразность» теоретических построений Белого, его тяготение к жанру трактатов — с обстоятельным научным аппаратом, чертежами, схемами и формулами — все это отталкивало почитателей поэтического дара автора «Золота в лазури» и «Пепла». «Вообще попытка Андрея Белого сойти с “пути безумий” на строгий путь критической мысли не могла не закончиться полной неудачей»[10] — такое суждение не раз высказывалось в символистских кругах. «В теоретических интересах я был одинок…»[11] — горестно сознавал Белый.

Современные Белому философы ценили его художественное творчество и признавали за поэтом особый дар предвидения. «Его сознание подслушивало и подмечало все, что творилось в те канунные годы как в России, так и в Европе: недаром он сам себя охотно называл сейсмографом»[12], — писал о Белом Ф. А. Степун. Если Бердяев уравнивал Белого и Блока как пророков нового века, то Г. Г. Шпет в Белом видел предвестника будущего: «Назначение художника: увидеть. Увидели ли наши художники новую действительность в нашей старой сущности? Общее мнение, что увидел Блок. Я думаю, что увидел Андрей Белый»[13]. Но именно этим философам-профессионалам принадлежат скептические и даже уничижительные характеристики теоретических взглядов Белого. Степун называл мышление Белого «упражнением на летящих трапециях под куполом его одинокого “я”». Бердяев писал, что «у А. Белого знания были сомнительные, он все постоянно путал»; говоря о симпатиях поэта к германской духовной культуре и пережитых им влияниях, философ подрывал всякое доверие к Белому как исследователю, тем более ученому-энциклопедисту, заявляя, что «он не знал как следует немецкого языка и ничего по-настоящему по-немецки не прочел»[14]. А суждения Шпета о философских взглядах Белого сводились к следующему: «Есть разбитые догматы, затасканные учения, есть теософическая пошлость, нет истинно-религиозного ни на что эха»[15]. Слушая подобные оценки современников, Белый мог бы сказать строками одного из своих ранних стихотворений:

Надрыв, крик души непонятого, непринятого, осмеянного пророка звучал уже в первых лирических произведениях Белого. Читая эти строки, невольно вспоминаешь сравнение-противопоставление Максимилиана Волошина, по словам которого «Вячеслава Иванова можно принять за добросовестного профессора, Андрея Белого за бесноватого…»[16]. Современники считали Белого поэтом, мистиком, творцом необычных художественных форм, гением или сумасшедшим, пророком или паяцем, но только не философом. Лишь Н. О. Лосский удостоил Белого звания философа, процитировав в «Истории русской философии» ряд строчек из его книги «Символизм». «В целом философия Андрея Белого есть разновидность пантеизма»[17], — резюмировал он, не раскрывая в деталях своей оценки.

Уход от анализа философского наследия писателя, замена его общими недоуменно-негативными или (реже) недоуменно-восторженными ремарками стали в дальнейшем традиционными для критических статей и монографий, посвященных Белому. Чаще всего исследователи, как отечественные, так и зарубежные, единодушны бывали в выводах о неоригинальности и эклектизме философских взглядов Белого, характеризовали их как смесь неокантианских теорий, эстетических идей Шопенгауэра и Ницше с мистическим учением Вл. Соловьева о «мировой душе», как череду-смену философских увлечений, порывистые и страстные переходы от одной идеалистической школы к другой и постоянные разочарования в избираемых кумирах, последним из которых был Рудольф Штейнер. Правда, есть случай, когда отправную точку в смене философских симпатий поэта видят не в идеалистических концепциях. Так, Ф. А. Степун, характеризуя крайнюю изменчивость Белого, пишет: «Чего только Белый за свою, слишком рано угасшую жизнь, не утверждал как истину, чему только он не изменял. В молодости он утверждал марксизм и даже ездил в Ясную Поляну защищать диалектический материализм против Толстого. От Маркса он перебросился к Канту, но его кантианство очень скоро окончилось запальчивою полемикой против неокантианцев»[18]. Степун явно вводит читателей в заблуждение.