То кричали незнакомые птицы, прильнув белой грудью к голубым волнам.

На островках и близ островков отдыхали в белых одеждах и с распущенными волосами, словно застывшие. С чуть видным приветом кивали тревожным птицам. Встречали прилетающих братьев в последней обители.

А на ясном горизонте высился огромный сфинкс. Подъяв лапы, ревел последний гимн бреду и темноте.

Белые мужчины и женщины следили истомленными очами, как проваливался последний кошмар. Сидели успокоенные, прощаясь с ненастьем.

Неслись глубокие звуки и казались песнью звездных снов и забытья: это лотосы плескались в мутной влаге.

И когда рассеялись последние остатки дыма и темноты, на горизонте встал знакомый и чуть-чуть грустный облик в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз.

Он ходил по горизонту меж лотосов. Останавливался, наклонив к озерной глубине прекрасный профиль, озаренный чуть видным, зеленоватым нимбом.

Ронял розу в озерную глубину, утешая затонувшего брата.

Поднимал голову. Улыбался знакомой улыбкой… Чуть-чуть грустной…

И снова шел вдоль горизонта. И все знали, кто бродит по стране своей.

Тянулись и стояли облачка. Адам с Евой шли по колено в воде вдоль отмели. На них раздувались ветхозаветные вретища.

Адам вел за руку тысячелетнюю морщинистую Еву. Ее волосы, белые, как смерть, падали на сухие плечи.

Шли в знакомые, утраченные страны. Озирались с восторгом и смеялись блаженным старческим смехом. Вспоминали забытые места.

На отмелях ходили красные фламинго, и на горизонте еще можно было различить его далекий силуэт.

Здесь обитало счастье, юное, как первый снег, легкое, как сон волны.

Белое.

В голубых небесах пропадали ужасы.

Иногда на горизонте теплилось стыдливое порозовение, как благая весть о лучших днях.

Здесь и там на своих длинных, тонких ногах дремали птицы – мечтали. Иногда мечтатели расправляли легкие крылья и, сорвавшись, возносились.

Резкими, сонными криками оглашали окрестность.

И там… в вышине… сложив свои длинные крылья, неслись обратно в холодную бездну забвения.

И от этих сонных взлетов и сонных падений стояли еле слышные вздохи…

Ах!.. Здесь позабыли о труде и неволе! Ни о чем не говорили. Позабыли все и все знали!

Веселились. Не танцевали, а взлетывали в изящных, междупланетных аккордах. Смеялись блаженным, водяным смехом.

А когда уставали – застывали.

Застывали в целомудренном экстазе, уходя в сонное счастье холодно-синих волн.

По колено в воде шла новоприобщенная святая.

Она шла вдоль отмелей, по колено в воде, туда… в неизведанную озерную ширь.

Из озерной глубины, где-то сбоку, вытягивалось застывшее от грусти лицо друга и смотрело на нее удивленными очами.

Это была голова рыцаря, утонувшего в бездне безвременья… Но еще час встречи не наступил.

И спасенный друг чуть грустил, бледным лицом своим опрокидываясь в волны, и его спокойный профиль утопал среди белых цветов забвения.

Кругом и везде было синее, озерное плесканье.

Был только один маленький островок, блаженный и поросший росистой осокой.

На востоке была свободная чистота и стыдливое порозовение. Там мигала звезда. Отражалась в волнах и трепетала от робости.

Это была Вечерница.

С севера несся свежий ветерок.

А вдоль западного горизонта пропадали пятна мути. Тянулись и стояли кудрявые облачка. Это были сонные тайны.

И плыла тайна за тайной вдоль туманного запада.

Она сидела на островке в белом, белом и смотрела вдаль.

Она пришла сюда из земных стран… И ей еще предстояли радости.

И вот сидела она, усталая и спокойная, после дня скитаний.

Над ней кружились две птицы. Две птицы – два мечтателя.

И день проходил. Сонная, она опустила голову в осоку; и окапала осока ее голову слезами. Спала.

Сквозь сон она следила за двумя странными птицами.

Они ходили близ островка по отмели. Вели речь о белых тайнах.

А потом уже началось первое чудо этих стран.

Сквозь сон она подсмотрела, как ходил вдоль песчаной отмели старичок, колотя в небесную колотушку.

Это был ночной сторож.

Он ходил близ границ сонного царства. Перекликался с ночными сторожами – старичками.

Утром она проснулась. На востоке теплилось стыдливое порозовение.

Там блистала Денница-Утренница.

А вдоль отмели брел ветхий старичок в белой мантии.

В одной руке он держал большой ключ, а другой добродушно грозил молодой праведнице.

Согбенный и счастливый, он пожимал ее холодные руки. Задушевным голосом выкрикивал сонные диковинки.

Шутливо кричал, что у них все – дети, братья и сестры.

Говорил, что еще не здесь последняя обитель. Советовал сестрице держать путь на северо-восток.

Поздравлял старый ключарь сестру свою со святостью. Перечислял по пальцам дни благодати.

Объявлял, что у них нет именинников, а только благодатники.

Глазами указывал на забытые места.

Еще многое открыл бы ей старый шутник, но он оборвал свою ласковую речь. Побрел торопливыми шагами вдоль отмели, торопясь исполнить поручение.

А она пошла на северо-восток.

И там, где прежде стояла она, уже никого не было. Был только маленький, блаженный островок, поросший осокой.

А кругом и везде было синее, озерное плесканье.

Волны набегали на блаженный островок. Уходили обратно в синее пространство.

Сидели две белые птицы и наперерыв высвистывали случившееся. Это были мечтатели.

Вот они полетели на туманный запад.

В этой стране были блаженные, камышовые заросли; их разрезывали каналы, изумрудно-зеркальные.

Иногда волна с пенным гребнем забегала сюда из необъятных водных пространств.

В камышовых зарослях жили камышовые блаженные, не заботясь о горе, ожидая еще лучшей жизни.

Иногда они преображались и светились светом серебристым. Но они мечтали о вознесении.

Тут она бродила, раздвигая стебли зыбких камышей, а по ту сторону канала над камышами бывал матово-желтый закат.

Закат над камышами!

Иногда ей попадался молодой отшельник, сонный, грустно-камышовый, в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз.

Его глаза были сини, а борода и длинные кудри – русы.

Иногда он смотрел ей в глаза, и ей казалось, что за грустной думой его пряталась улыбка.

Смотря на нее, он веселился знанием, а его мантия казалась матово-желтой от зари…

Тогда бездомный туман блуждал по окрестностям.

Иногда в глубине канала выходил из вод кто-то белый, белый, словно утопленник из бездны безвременья.

И она привыкла видеть утопленника, выходящего посидеть на вечерней заре.

Однажды сказал ей камышовый отшельник: «Видишь сидящего на вечерней заре, выходящего из бездны безвременья, потопленного до времени?

«Вышел срок его потопления… И для него не станет; прежнего, если ты подойдешь к нему…»

И она пошла к сидящему в сонном забытьи и узнала в нем своего друга.

Их глубокие взоры встретились. Они тихо рассмеялись нежданной встрече.

Улыбались друг другу, белые дети, грустно задумчивые.

К ним пришел камышовый отшельник в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз. Сказал о великой тайне, что несется на них.

Он оборвал свою речь глубоким вздохом, сказав про себя: «Белые дети».

И долго стоял в задумчивости.

Из кустов взвилась птица-мечтатель. С пронзительным криком улетела в розовую даль.