Разумеется, она была набожна, но не слишком. Она любила послушать вольные шуточки, хотя толком их не понимала. В общем, для тех, кто мало её знал, она была за столом очаровательной сотрапезницей, весёлой хохотуньей.
Полетта постоянно хвасталась своей безупречной супружеской верностью. Между тем у неё не было недостатка в поклонниках, которых привлекали её красивые глаза и сверкающие зубки. Но даже муж, который по своему ревнивому характеру вначале сомневался в этой верности, со временем почувствовал в ней нечто ужасное, так сказать, искусственное. Верность эта стала для Полетты своего рода стратегической позицией, занимая которую, она могла господствовать над своим мужем, неустойчивым сангвиником, — ведь Пьер прекрасно знал, что сам он не раз её обманывал, заводил мимолётные, случайные связи, и даже слегка укорял себя за это.
И всё же, когда Полетта устраивала сцену из-за купленного мужем рисунка или эскиза, Пьер возмущался. Она говорила ему:
— Ох, уж эта живопись! Сколько она нам зла причинила!
Он отвечал:
— Оставь меня в покое с твоим Блезом!
Пьер никогда не видел ушедшего из дома брата Полетты.
Полетте было чуждо всё, что любил её муж; она смеялась над его картинами, издевалась над его книгами. Он умел читать по-английски, но говорить не умел; это служило поводом для постоянной пикировки, для глупых шуточек Полетты, которые она, однако, считала очень остроумными. Когда-то Пьер любил её смех, а теперь возненавидел его. Он раздражённо пожимал плечами, когда с другого конца дома через все комнаты доносились хрустальные переливы этого звонкого, но такого дурацкого смеха, что ему хотелось схватить со стола фарфоровую чашку и запустить ею в стену.
И вот Пьер замкнулся в себе. Своих детей он никогда не любил всем сердцем, потому что прижил их с Полеттой. Он искал отрады в научной работе, преподавал в лицее, общался с пожилыми людьми и с местной интеллигенцией. Выписывал из Парижа книги, и, завидев жёлтую обложку, Полетта негодовала: «Фу, ещё одна мерзкая книжонка!» Вспышки гнева бывали у него очень редко и притом из-за пустяков: из-за пересоленного супа или из-за неуместного и дерзкого отзыва Полетты о ком-нибудь из приятелей Пьера.
Он был образцовый муж. В учительской работе, в чиновничьей службе он искал убежища и от жизни и от жены. Как и многие из его предков, он создан был для боевой жизни, а между тем отказался от всякой борьбы, избрал себе профессию, обеспечивающую ему спокойствие в настоящем и в будущем, — тихое, мирное и серенькое существование, которому не угрожали никакие серьёзные опасности, кроме совершенно немыслимых катастроф, например, развала государства или землетрясения. Как знать, может быть, жена любила или хотя бы уважала его, будь он таким же, как его родичи Меркадье, которые в начале XIX века начали играть весьма видную роль в государстве, придя на смену господам де Сентвилям и д’Амберьо, чья кровь текла в жилах Полетты.
Расчёты Пьера не оправдались. В нём всё нарастало чувство неудовлетворённости, хотя сам он по-настоящему этого и не сознавал. Он надеялся, что при помощи скромной философской мудрости, своего рода духовного самоограничения, всегда можно найти окольную тропку, в стороне от жизни, оправдать себя в собственных глазах и избежать мучительных проблем. Он применял это правило в своей семье, применял его и в политике. Казённая служба даёт ему кров и пищу, верно? Управлять государством — не его дело, для этого найдутся другие. Сам он только пробегал газеты, не желая казаться дурачком в глазах своих коллег. Если речь заходила о политике, Пьер всегда старался перевести разговор на другую тему.
Газеты он читал кое-как, зато с жадностью набрасывался на французские и иностранные журналы по вопросам истории. Во-первых, это было нужно ему как учителю истории, а во-вторых, он находил там и проблемы политики, но уже остывшие, охлаждённые, пригодные для строго научного исследования. Пьер не высказывался о своих современниках, но не имел никаких оснований воздерживаться от суждений о Талейране.
III
Итак, в 1889 году чета Меркадье совершила поездку в столицу на Всемирную выставку. Нельзя же было её пропустить. Старшую девочку оставили дома, в Ландах, под надзором нянек, — а то каково было бы в Париже во время выставки с двумя детьми? Маленького Паскаля невозможно было оставить на прислугу, а к тому же с ним всё прекрасно устраивалось: госпожа д’Амберьо находилась в это время в Париже, в своей квартире на Вавилонской улице, ей и доверили малыша, а сами родители преспокойно поселились в гостинице, по соседству с магазином «Бон Марше», — гостиница была очень приличная, там даже останавливались монахини из августинского монастыря.
У Паскаля не сохранилось никаких воспоминаний о выставке. Эйфелеву башню и Трокадеро он, так сказать, заучил наизусть по картинкам — оба эти сооружения красовались на всех открытках. Зато бабушкина квартира осталась в памяти с мельчайшими подробностями, словно волшебная пещера, куда он перенёсся, оттого что нечаянно потёр Аладдинову лампу в нужном месте. Квартира состояла из трёх комнат и кухни, где хлопотала старушка кухарка. Окна выходили в сад — один из тех потаённых внутренних садов, о существовании которых и не подозреваешь, проходя по иным тихим улицам. В саду этом цвели акации, и весенними вечерами сладкое благоухание вливалось в окна вместе с приглушённым шумом большого города.
— Мальчишка родился осенью, — говорила бабушка. И, указывая на особое значение этого обстоятельства, назидательно поднимала палец, на котором блестел золотой перстень с печаткой, оставшийся от покойного мужа.
У маленького Паскаля сохранились воспоминания о том, как он сидит на коленях у бабушки. Госпожа д’Амберьо жила в Париже, а не в провинции у дочери, но часто навещала её, или же съезжалась с детьми в Сентвиле, именье своего брата, куда Меркадье каждое лето возили Паскаля. У бабушки было увядшее худое лицо и грузная фигура, мягкая кожа, покрытая пушком, блузки с очень сложной отделкой — мелкие складочки, вставочки, прошивки, аппликации, рукава с буфами; она всегда носила высокие воротники с косточками, прикрывая дряблые складки на шее, — старческое кокетство женщины, которая когда-то была красива. Для Паскаля бабушка была олицетворением всех милых радостей детства и живой связью с таинственным, странным миром каких-то предков, от которых он произошёл, меж тем папа и мама, казалось, не имели к этому миру никакого отношения.
Бабушка любила Паскаля за то, что он мальчик, будущий глава семьи. Рождение внучки было для неё глубоким разочарованием. Своего зятя госпожа д’Амберьо терпеть не могла, а в маленьком внуке, носившем имя традиционное в её семье, видела продолжателя старинного рода де Сентвилей и прежде всего правнука её отца, который был для неё идеалом в девичьи годы. А может быть, Паскаль чертами лица будет походить на её покойного мужа, занимавшего пост префекта, красавца д’Амберьо, которому она однажды в Компьене закатила пощёчину в присутствии императрицы — за то, что императрица ему улыбнулась.
Разумеется, мало было надежды на то, что от корня Меркадье вырастет отпрыск, достойный Сентвилей и д’Амберьо. Но в конце концов всё-таки хорошо, что в семье есть мужчина. Ведь госпожу д’Амберьо постигло великое несчастье — она лишилась сына Блеза, хотя он и не умер, а даже, говорят, пребывает в добром здравии. Но он пошёл по плохой дорожке. Богема, анархист!.. Уж лучше предать его забвению. Мать не видела его с 1875 года. А разве маленькая Полетта могла его заменить? Старший сын! Стоит только вспомнить о нём, становится больно.
Хотя госпожа д’Амберьо была весьма набожна и время, оставшееся от забот о своих родных и от воспоминаний о покойном муже, почивавшем на кладбище Пер-Лашез, отдавала молитвам в монастыре августинок, всё же она и в мыслях и даже в разговорах отличалась грубоватой откровенностью, которая редко встречается в буржуазных кругах. Она, например, говорила, что такова уж судьба женщины: старея, они переносят на детей и внуков ту неистовую любовь, которую в молодости дарили своим мужьям. В этом госпожа д’Амберьо не ошибалась. Когда гостила у дочери, то уж никому, никакой няньке и даже самой Полетте не уступала честь мыть и одевать ребёнка. И тальковую присыпку для Паскаля в младенческом его возрасте, а позднее лавандовую воду и зубной порошок дозволялось приготовлять только по тем рецептам, которые она сама проверила на опыте или узнала из секретных разговоров со своими покойными приятельницами. Полетта даже и не пыталась перечить матери, так как свято верила в её мудрость.
